Еврейский мир. Сборник 1944 года - Коллектив авторов -- История

эта даст тому некое успокоение. Но Гершензон энергично противится этому обращению и предпочитает свою внутреннюю свободу всяким культурно-философским ухищрениям и схемам, ибо он, с характерной для него чуткостью, усматривает в них новые цепи для своего духа; конечно, в данном случае цепи предлагались ему другом с благородной целью. В ответе Гершензона — бунт русского интеллигента-еврея против истории. Гершензон пишет:

...«Я мало читал Ницше, — он был мне не по душе; а теперь я сознаю свой «пафос», как вы выражаетесь, не тождественным, а противоположным его пафосу. Он, сам больной, нашел возможным поставить прогноз болезни, культуры, и на основании этого прогноза давать законы грядущему Из человека культуры должен родиться лев, из льва потом родится ребенок; делайтесь же скорее львами, дерзайте, рвите в клочья. Но, кажется, после страшной войны 1914—1918 годов уже трудно говорить о рождении львов. Она показала, что в культурном, в образованном человеке нашего времени созрел хищный и кровожадный зверь, — это правда, но отнюдь не лев, и потому у меня весьма мало надежды, что из него когда-нибудь родится ребенок. Нет, нам не пристало писать законы для будущего. Довольно, если мы сумеем сознать свой недуг и взалкать исцеления: это уже начало возможного выздоровления. И Ницше силен только в криках боли, да в описаниях культурной болезни, изнуряющей человечество». И дальше: «Ваша логика для меня не закон. Правда истории ни в одной своей точке не освящена; она — правда творящаяся, испытуемая и проверяемая всякой отдельной личностью. Моя личность, проверив ее целостным чувством, говорит ей: ты — ложь, не могу поклоняться тебе».

Этот прекрасный историк русской литературы и интеллигенции, который эту историю не регистровая, а творил, пересоздавал, страстно воспротивился раболепному преклонению перед историей; и тут в нем, может быть, больше всего сказался еврей. Ибо еврей не может принять суда истории, — до последнего вздоха он будет настаивать, что он — судья истории, а не наоборот. Может быть, когда он поверял своему русскому другу этот свой протест против истории, у него были такие думы: «Я, историк русской культуры и интеллигенции, отдавший себя другому народу, вызывающий к жизни его прошлое из пыли книг и документов, в которой я похоронил свою жизнь, я хочу остаться внутренне свободным и иметь право судить факты истории. Я никогда не закрывал глаз на эти факты и не могу и не хочу забыть. Как мне забыть мой родной еврейский Кишинев весны 1903 года! Может быть, этот Кишинев вне истории России, может быть, Крушеваны вне истории русского общества, но они живут в моей памяти, и я им судья... А мой народ вне истории, его история вне схем историков мира, — я ведь знаю цену этим историческим построениям писателей, не желающих знать правду».

Что у Гершензона могли быть приблизительно такие мысли, об этом свидетельствует его восторженное предисловие к сборнику переводов из современных древнееврейских поэтов, вышедшему за несколько лет до «Переписки». Гершензон там пишет: «Точно из старого мшистого корня вознесся свежий побег, точно старое сердце забилось свободой и восторгом, такое чудо возрождения, обновления, освобождения я вижу в творчестве молодых еврейских поэтов. Что случилось с еврейством за последние пятнадцать лет? Его внешнее положение не изменилось к лучшему: все то же рассеяние, та же вражда со всех сторон, та же нищета в народной массе. Ничто не изменилось во вне, но что-то очень важное произошло в душе еврейской, — об этом неопровержимо свидетельствует еврейская поэзия. Она говорит не только о настроении десяти или пятнадцати поэтов: она говорит ясным звуком о том, что смутно назрело в народном сознании. Если поэты вереницей потянулись по новому пути, это верный знак, что за ними, выслав их своим тайным велением вперед, идет и все еврейство. Какой это новый путь? Куда направились поэты?

«До сих пор еврейская поэзия только жаловалась и вспоминала, и оба эти тона одинаково говорили о безнадежности. Она твердила, что прошлое было прекрасно, а настоящее невыносимо, но прошлое кончилось и минуло без возврата, а вперед — лучше не смотреть: впереди — бесконечное продолжение печального сегодня. Та поэзия временами возвышалась в жалобах и воспоминаниях до потрясающей силы, — раньше, не в последние века, — но все же это была поэзия старческой немощи. Еще и в другом сказывалось старчество: в поглощенности своими бедствиями, в неспособности воспарить выше земных судеб и народной скорби. Та поэзия была якорем прикреплена к еврейству, притом к еврейству неподвижному навсегда.

«И вдруг — еврейскую музу не узнать. Было бы самонадеянностью думать, что мысль способна разгадать темные движения народного духа. В нем действуют тайные силы по непостижимым законам. Как в отдельной личности, так еще более в целом народе совершаются события, которых нельзя предвидеть, нельзя и созерцать, а можно только удостоверить по их внешним проявлениям. О таком духовном событии свидетельствует новая еврейская поэзия. Она вдвойне отлична от старой. Она национальна не менее той, но иначе и гораздо глубже. Та не говорила ни о чем другом, как только о еврействе, подобно больному, который неустанно говорит о своей болезни; эта черпает вдохновение во всем, чему откликается сердце горячим биением. Эти молодые поэты любят, как юноши всех стран, и вольно и звонко поют свою любовь; им открыта природная жизнь, и они с любовью живописуют ее; они мыслят о жизни, о человеке, о Боге, — их не гнетет неотвязная мысль о еврейской беде. И потому, когда их мысль обращается к ней, — потому что забыть о ней невозможно, — как ново звучат их слова о еврействе! Они — люди, свободные люди вполне, — а свободный человек горд и ясен. Черниховский не может изнывать в бессильных жалобах, Шнеур не может скорбно вспоминать о прошлом величии. Еще прежние жалобы и воспоминания время от времени слышатся в этой книге, но господствующий тон ее иной: у одних — спокойное, у других, как отголосок старого, гордое национальное самосознание — и свободная, хотя и страстная, речь о судьбах еврейства, о несмываемой вине народов, о долге еврейства самому строить свою судьбу».

Именно этот крупный русский литературовед, сам художник, освободивший свою науку от пут искусственно построенных культурно-исторических теорий, именно он мог так обрадоваться чуду возродившейся поэзии своего народа, чуду, которое могло быть и результатом, и причиной возрождения этого обремененного горестями народа; и отражением, и источником. И он при этом дал верное определение поэзии вообще: она всегда чудо возрождения, обновления, освобождения.

Гершензон говорит в заключение: