Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

На живых порыжели от крови и глины шинели,

На могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали, проходит за осенью осень,

Наши матери плачут, и ровесники молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,

Нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

Это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

Поднимались в атаку, и рвали над Бугом мосты.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели,

Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

При всей их жесткости (даже жестокости) и прямоте, зависть вызывала простота (вернее, упрощение) внутренней коллизии, где еврейство не имеет значения, а Господь Бог и Россия запросто сводимы и отождествимы с комбатом (спасибо, что не с политруком или с особистом).

В этой парадигме Яше Гальперину — еврею — следовало бы, наверное, пустить себе пулю в лоб — и все, точка! Но разве не было бы это исполнением долга не столько перед своими, сколько перед немцами? Ибо как раз твоей смерти они-то и хотели — спасибо, жидяра, что самоубился, помог нам.

Так что для еврея в оккупированном и населенном антисемитами городе ситуация была неизмеримо сложней. Иллюзий уже больше нет, он уже понял, что ошибся и что с установившейся в Киеве расистской властью его жизнь несовместима. И что его смерть приветствуется, являясь одним из целеполаганий режима. И что отныне он — перманентная мишень для ведомств, отвечающих за его поимку и смерть, а заодно и для всех кудрицких и прочих энтузиастов жидомора.

В таких обстоятельствах само выживание еврея утрачивало и заурядность, и рутинность, превращаясь в героическое по сути деяние, в подвиг. Ибо каждый уцелевший, каждый выживший в этих условиях еврей — был для Рейха тяжким поражением, сокрушительным фиаско!

Несомненно, что Яков Гальперин начал действовать именно в этом смысле и в этом направлении. Его задачей отныне стало — уцелеть, для чего ему следовало любым эффективным способом закамуфлироваться и смимикрировать — сменить смертельно опасную идентичность, переложиться во что-то еще, безопасное.

Он уже не мог не то что продолжать жить в родительской квартире, но даже появляться во дворе дома, где он жил и где все, а не только дворники, знали, какой он «караим»! Да и комнаты, наверное, были уже давно опечатаны или заселены.

Стало быть, нужно устраиваться где-то и как-то еще.

И, поднапрягшись, Яша сделал это, причем защиту обрел в весьма неожиданном месте — у украинских националистов. Пусть у довольно умеренных националистов и у лично порядочных людей, но все же у тех, кто в целом, как движение с идеологией, никаких симпатий к евреям не испытывали. Плотно сотрудничая с немцами, они если и были с ними неискренни, то никак не в еврейском, а в украинском вопросе: ну как это в Берлине могут не пойти навстречу скромнейшему из украинских требований и не захотеть украинского государства, наподобие хорватского или словацкого!

К спасителям Гальперина следует отнести сразу несколько человек из оуновской среды (иных, возможно, мы просто не знаем).

Первые двое — это Святозар Драгоманов, сын одного из главных идеологов украинского национализма, и его кузина — Исидора Косач-Борисова, украинская публицистка, врач и родная сестра Леси Украинки.

Именно в их семьях Якова Гальперина буквально прятали первое время — до тех пор пока ему — и ими же, прежде всего Драгомановым! — не было учинено удостоверение личности на имя «Яків Галич», т.е. на его довоенный литературный псевдоним! Заодно уж «легализовали» и покойного Гальперина-старшего, объявив его приемным, а не биологическим отцом «щирого украинца» Якова Галича[286]. С такой ксивой можно было уже кое-что себе позволить, но все же лучше было лишний раз не светиться.

Первые месяцы оккупации Яков провел в доме Святозара Михайловича Драгоманова (1884-1958, США) — экономиста, архитектора и публициста. Активную проукраинскую общественную деятельность он начал еще во времена УНР и Петлюры. При советской власти — ректор Киевского архитектурного института, проректор Киевского художественного института, сотрудник Киевского горисполкома. В конце 1935 года он был «вычищен» со всех постов, перебивался случайными заработками. В течение 1941— 1943 годов работал в Управе, в том числе в Музее-архиве переходного периода и в Комиссии для рассмотрения вопроса об украинской эмблематике. В сентябре 1943 года он выедет с семьей из Киева во Львов, оттуда в Прагу, а в апреле 1945 года окажется в лагере Ди-Пи в Регенсбурге. В 1951 году переберется в США, станет профессором и первым ректором Украинского технического хозяйственного института в Нью-Йорке.

В киевской Городской управе Драгоманов, начиная с 6 октября, работал одним из руководителей архитектурно-планировочного отдела при всех трех бургомистрах[287]. 6 декабря 1941 года, узнав, что его сын, Михаил Драгоманов, умирает в лагере для советских военнопленных в Ракове близ Проскурова, он обратился к бургомистру Багазию с просьбой разрешить ему поездку за сыном — и был командирован туда на 11 дней, с 8 по 18 декабря 1941 года[288].

Возможно, на время командировки Драгоманова Яков переезжал к Исидоре Петровне Косач-Борисовой (1888—1980, США). В 1937 году ее приговорили к 8 годам исправительно-трудовых лагерей, но в 1940 году дело пересмотрели, и она вернулась в Киев. До оккупации работала во 2-м Медицинском институте на кафедре гистологии. Во время оккупации стала членом Украинской национальной рады, созданной оуновцами-мельниковцами. В феврале 1942 года за националистическую пропагандистскую деятельность она была арестована гестапо, но через некоторое время освобождена. В 1943 году выехала в Германию, а оттуда, в 1949 году, в США.

Между тем уже в октябре Яков Галич-Гальперин начал публиковаться в городской оккупационной периодике[289]. И снова под псевдонимом, но, коль скоро старый был «потрачен» на фамилию, то заведен был новый — «Микола Первач». В интервале между октябрем 1941 и январем 1942 года он напечатал под этим именем шесть публикаций на украинском языке — три поэтических и три публицистических, пять в Киеве и одну в Подебрадах (Протекторат Чехия и Моравия).

В Киеве он печатался в «Украинском слове» и в «Литаврах». Казалось бы, печататься в таком листке еврею, хотя бы и катакомбному, пусть и спасающему свою жизнь, не то что западлó — физиологически немыслимо! Но Яков Гальперин пошел — вынужден был пойти — на это, дав посмертным своим ненавистникам основания называть себя «отвратительным ренегатом»[290]. Мне же тут видится шекспировская коллизия, трагизм которой недоступен разве что черно-белому главпуровскому сознанию энтузиаста-начетчика![291]

В номерах «Украинского слова» за 14 и