Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

Эмка (Эма) — это Нехемье (Наум) Моисеевич Мандель (псевдоним Коржавин; 1925-2018), поэт и внук цадика. В начале войны он с семьей был в эвакуации в г. Сим Челябинской области, в 1945 году поступил в Литинститут, в 1947-1956 годах находился под различными репрессиями. Известность ему принесла поэтическая подборка в «Тарусских страницах» (1961). В 1973 году он эмигрировал в США. В 1992 году в №7 и 8 «Нового мира» опубликовал воспоминания о довоенных киевских годах, где о Гальперине написал так:

Судьба его хоть по сюжету и не типична, но очень существенна для понимания нашего времени и нашей, в том числе и моей, судьбы.

Гриша — это Григорий Михайлович Шурмак (1925-2007), автор знаменитого народно-тюремного шлягера «Побег» («Па тууундре, па железнай дорооге...», 1942), а Люсик — это поэт и переводчик Лазарь Вениаминович Шерешевский (1926-2008)[280]. Был еще и Павел Винтман, первым из этой поэтической «компании ребят» погибший — под Воронежем — на войне.

Люмкис, Гудзенко, Бердичевский и Коржавин, поступив в московские вузы, перебрались в Москву. На войне уцелел один только Марк Наумович Бердичевский (1923-2009) — поэт и геофизик, доктор технических наук (1966), профессор МГУ (1969), один из создателей отечественной глубинной геоэлектрики. И верный друг своих друзей, особенно Гальперина!

Именно он, Яков Гальперин, был признанной звездой адельгеймова Палаца. Его поэтический талант, его творческая витальность проявлялись во всем. У него было много книг и много друзей, была прелестная невеста, одноклассница Надя Головатенко, на которой он чуть позже женился. В общем, дышал полной грудью и, как заметил Коржавин, «жил полной жизнью».

К литературе и к себе в ней он относился достаточно серьезно, о чем говорит факт обзаведения литературным псевдонимом: «Яков Галич». Модификации подверглась только еврейская фамилия, замененная на подчеркнуто украинскую, что оказалось так на руку позднее, когда ему, жиду, кровь из носа нужно было переложиться в хохла (тогда уже и Яков стал Яків).

Гальперин начал публиковаться в 1938 году, но эти публикации не разысканы (впрочем, их никто толком и не искал). В 1939 году стал участником — и лауреатом! — Всеукраинского литературного конкурса к 125-летию со дня рождения Тараса Шевченко, за что был премирован стипендией Народного комиссариата просвещения УССР.

Большинство дошедших до нас его стихотворений датированы 1940— 1941 годами, когда Яков учился на филфаке Киевского университета им. Т.Г. Шевченко. Среди его тогдашних преподавателей были и профессора А. П. Оглоблин и К. Ф. Штеппа, с которыми ему еще придется пообщаться в годы оккупации.

В гальперинских стихах этого времени — «такое трагическое предчувствие надвигающейся войны, что даже сегодня... оторопь берет»[281], — писал Бердичевский. Впрочем, война уже шла — в Финляндии, и киевские поэты из Палаца уже воевали в Карелии (Павел Винтман, 1918-1942).

Впрочем, самое тревожное и гнетущее стихотворение Гальперина — «Сміх» («Смех»):

... А я говорю ей — ты судьба,

с тобою жизнь пройду.

Слышу — беду... Вижу — беду...

Предвижу — беду... беду...

...Возьми бесконечную эту боль

и не причитай над ней.

Я принимаю тебя, весна

надежд, страданий, смертей.

Я принимаю тебя, весна,

и дыханьем последним клянусь —

я еще, людоньки, посмеюсь...

люто еще посмеюсь...

Стихотворение, даже если оно не написано весной, явно навеяно ею. Вышло оно на украинском в конце ноября 1941 года[282].

В первые же недели войны вся поэтическая ватага Палаца как-то рассеялась. Большинство ушло на войну, кого-то (Манделя, например) родители увезли в эвакуацию[283]. Это о них, об этой компании мальчишек-поэтов, Коржавин напишет:

Я питомец киевского ветра,

младший из компании ребят,

кто теперь на сотни километров

в одиночку под землей лежат.

Яков Гальперин не был военнообязанным по состоянию здоровья — хромота как следствие перенесенного в детстве полиомиелита. Но его мобилизовали, кажется, в истребительный батальон для вылавливания парашютистов-диверсантов, но главным образом для рытья окопов и противотанковых рвов. Так что остаток лета и пол-сентября 1941 года он провел на земляных работах, не имея возможности покидать Киев.

Держали Яшу так и не проясненные еще отношения с Надей. Она — по каким-то причинам (старики-родители, например) — уезжать из Киева не могла или не хотела.

Так что — удивительно это или нет, но в эвакуацию Яша не рвался. Сразу отбросим за нелепостью догадку, что его мог оставить подпольный обком для саботажа и диверсий. Скорее, ему приспичило «посетить сей мир в его минуты роковые», о чем он прямо говорил Марку Бердичевскому: «Я должен увидеть, как немцы войдут в мой Киев». А Эма Мандель при прощании подметил: «Настроение его было приподнятое, как у человека, чей звездный час приближается»[284].

Что ж, он увидел это — чужие солдаты входят в Киев, киевляне грабят магазины, солдатня грабит киевлян, летит на воздух и звонко пылает Крещатик, а через неделю — нескончаемые шеренги евреев идут со своим скарбом в Бабий Яр, идут на расстрел.

2

Мы ничего не знаем о судьбе родителей и сестры Яши. Судя по тому, что его мама, Любовь Викторовна, с подачи И. Левитаса попала в базу данных «Имена» Мемориального центра Холокоста «Бабий Яр»[285], вероятность того, что они все собрались и пошли по предписанному «жидам города Киева» маршруту на смерть, очень велика.

Яков же не пошел, ибо к этому времени он, возможно, уже горько пожалел о своем капризе. Просясь в очевидцы истории, он явно не учел то, что минуты роковые могут захотеть посетить и его — и не для знакомства, а для убийства.

До Яши наконец-то дошло, что на кону — страхи уже не шолом-алейхемского Менахема-Мендла, еврея из маленького местечка, нелегально попавшего в Егупец, где деньги делаются даже из воздуха, и где самое главное — не попасться на глаза приставу. На кону — сама жизнь, отныне запрещенная для евреев, и отныне уже нельзя просто так оставаться в своем дому и дворе (memento dvornik!), нельзя даже находиться в своей квартире, а надо — что-то придумывать и как-то скрываться.

Теперь, наверное, он позавидовал бы Семену Гудзенко, знай он эти его стихи:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели,

Мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом, чисты.