Японцы - Хасэгава Мамору

Для того чтобы перейти из одного состояния в другое, человеку требуется толчок, нечто, разворачивающее мысли в нужную сторону. Вот вам стихотворение о Срединном пути[142], сочиненное Минамото-но Санэтомо, третьим сёгуном Камакурского сёгуната:

«Этот мир земной —

Отраженное в зеркале

Марево теней.

Есть, но не скажешь, что есть.

Нет, но не скажешь, что нет»[143].

Глава девятая

Кокугаку

Термин «кокугаку»[144] появился на рубеже XVII–XVIII веков, но это культурное движение, обращенное лицом к Японии, возникло еще в начале XVII века, практически одновременно с сёгунатом Токугава как альтернатива движению «кангаку»[145], которое в культурном отношении ориентировало японцев на Китай. Но если позиции кангаку были крепки при императорском дворе, то самураи, ощущавшие себя истинными японцами, проявляли больше внимания к национальной культуре и ставили ее выше чужой.

Выхолощенное морализаторство китайского неоконфуцианства нередко шло вразрез с представлениями и традициями японцев. Кроме того, все люди, вне зависимости от их национальной принадлежности, склонны больше дорожить своим, чем чужим. Выдающийся знаток конфуцианского учения Огю Сорай (1666–1728), более известный под псевдонимом Буцу Сорай, пытался приспособить конфуцианство к японскому миру, черпая идеи у древнейших китайских философов и добавляя к ним свои. Нужно отметить, что Буцу Сораю и его последователям приходилось нелегко, поскольку они мыслили и творили во время господства буддийских убеждений относительно бесполезности слов, которыми якобы нельзя выразить ни смысла, ни истины… Но недаром же говорится, что от медитации рис в чашке не появится. Настоящие философы искали истину в текстах и выражали ее словами. В трактате «Толкование имен» Огю Сорай подверг всестороннему анализу основные понятия конфуцианства. «То, что необходимо благородному человеку, – это слова, а то, что необходимо словам, – это поступки, – говорил Конфуций. – В словах благородного человека нет места небрежности». Переосмысливая конфуцианские понятия, Сорай делал их более понятными для японцев и выправлял то, что считал нужным выправить. По мнению Сорая и его последователей, главным недостатком неоконфуцианства и буддизма было подавление человеческих эмоций, в то время как японская национальная традиция приветствовала свободное выражение чувств.

Довольно скоро кокугаку вышло за рамки филолого-текстологического исследования классических текстов и превратилось в нечто вроде японского ренессанса, сопровождавшегося повсеместным интересом ко всему японскому: к традициям, синтоизму и японской классике. Известный поэт Камо-но Мабути (1697–1769), опираясь на изучение древнего поэтического сборника «Манъёсю» («Собрание мириад листьев»), пришел к выводу, что древние японцы отличались искренностью и в естественности своих чувств были близки к природе, но китайцы испортили их своей «искусственной» моралью. Искренность и естественность, по мнению Мабути, побуждали японцев почитать своего божественного императора, так из естественности рождался патриотизм.

Японцы весьма строго относятся к себе и придерживаются довольно строгих понятий, но при этом им была совершенно чужда суровая непреклонность неоконфуцианства, а буддийский принцип невербального постижения истинной реальности шел вразрез с японскими представлениями о пути и долге. Осознав, что они живут неправильно, японцы обратились за правильными идеями к своему прошлому. Как исправить кривое? Нужно положить на него прямое и отрезать все ненужное. «Японское» и стало таким «прямым».

Сёгунам Токугава, стремившимся к максимальному упрочению своей власти, неоконфуцианство было весьма полезным, поскольку помогало держать подданных в повиновении, а чрезмерное внимание к японским традициям было для сёгунов нежелательным, поскольку их политическим выражением была верность императорскому дому. Однако же даже суровые сёгуны не могли запретить японцам проявлять внимание к своим корням, тем более что и сами сёгуны были японцами и правили без оглядки на Китай.

Самым известным и наиболее ярким из идеологов кокугаку был Мотоори Норинага (1730–1801), философ, филолог и врач. На протяжении тридцати с лишним лет Норинага работал над переложением «Записей о деяниях древности», архаичный язык которых к XVIII веку стал непонятным для большинства японцев. Уже одним только этим подвигом Норинага обеспечил себе почетное место в японской истории, но были у него и другие достижения, главным из которых стало создание учения об особом Пути Японии.

«Путь Японии – это не естественный Путь Неба и Земли… – пишет Норинага в своем трактате "Тама кусигэ" ("Драгоценная шкатулка для гребней"). – Но это и не Путь, который создан человеком. Наш Путь сотворен духом Такамимусуби-но ками и богами-прародителями Идзанаги и Идзанами. Затем он был воспринят и дополнен богиней Аматэрасу, которая передала его своим потомкам… Истинный Путь нашего мира является единым для всех стран, но лишь в Японии, управляемой божественным императором, суть этого Пути должным образом передается из поколения в поколение. Во всех иных государствах забыты традиции, берущие начало из глубокой древности, и потому там провозглашены другие Пути… не основные и неистинные… Если попытаться вкратце изложить смысл единого основного истинного Пути, то сразу же станут видны всеобщие принципы мироздания. Суть этих принципов состоит в том, что небо, земля, все божества, вещи и явления этого мира произошли от всепорождающего духа двух божеств – Такамимусуби-но ками и Камимусуби-но ками… Поскольку в других государствах истинный путь не передается из поколения в поколение, там и не знают о способности Такамимусуби-но ками и Камимусуби-но ками порождать все сущее, а придумывают различные ложные учения… Боги в представлении китайцев – это всего лишь голые принципы, оторванные от реальности. А вот боги нашей драгоценной страны являются предками императора, который правит и поныне, и этим они отличаются от выдуманных богов».

Далеко не все читатели могут согласиться с утверждениями Норинаги-сана, но его слова продолжают находить отклик в душах японцев, людей с особым национальным характером, которые следуют по особому Пути, сотворенному богами. Залогом стабильности и процветания Японии Норинага считал непрерывность божественной императорской династии, а почитание императора – средством от всех потрясений. При этом Норинага ни в коей мере не противопоставлял сёгунов императорам, поскольку видел в сёгунах таких же почтительных подданных императора, как и все остальные японцы. На Западе идеи Мотоори Норинаги часто называют националистическими, но слово «патриотические» здесь более уместно. Как метко сказал однажды Фукудзава Юкити[146]: «Патриотизм – это гордость, происходящая от любви, а национализм – это гордость без любви». Любовь к Японии сквозит буквально в каждой строке, написанной Норинагой, и эта любовь бескорыстна. Выражением этого стало переложение «Записей» – человек корпел над древними текстами тридцать пять лет не ради денег и славы, а ради того, чтобы его современники вместе с их потомками могли бы черпать из неиссякаемого источника древнеяпонской мудрости. Впрочем, в труде «Проникновенные речи о противостоянии [варварам]», опубликованном в 1796 году, Норинаги-сан