История Великого мятежа - Эдуард Гайд лорд Кларендон

те самые преступления, в которых ныне обвиняли Его Величество. Но еще больше возражений вызвал сделанный из вышеизложенных посылок вывод, а именно отказ Парламента от дальнейших сношений с королем, и Джон Мейнард, член Палаты и выдающийся юрист, который прежде слишком усердно поддерживал и безоговорочно одобрял незаконные и несправедливые меры Палат, теперь с большим пылом и энергией выступил против самых возмутительных пунктов Декларации и прямо заявил, что резолюцией о не-обращении к королю Парламент по сути делает все от него зависящее для собственного роспуска; что ему, Мейнарду, непонятно, на каком законном основании члены Парламента, с момента принятия этой декларации, могли бы собираться вместе, а кто-либо — участвовать в их совещаниях; что сама природа Парламента предполагает возможность обратиться к королю по какому угодно поводу, и что любой отказ Его Величества рассматривать петиции или принимать обращения Палат всегда считался вопиющим нарушением их привилегий, ибо означал фактический роспуск Парламента без формального его объявления; а потому, если они сейчас сами решат не принимать более никаких посланий от короля (а подобный пункт также присутствовал в Декларации) и никак с ним впредь не сноситься, то не провозгласят ли Палаты тем самым, что они уже не являются Парламентом, и тогда на каком основании мог бы их считать таковым народ? Эти аргументы, смело и настойчиво приводимые весьма ученым и уважаемым человеком, чьи слова в прошлом всегда внушали доверие, произвели сильнейшее впечатление на каждого, кто еще не успел продать свою совесть Кромвелю и его партии. Но другая сторона, отлично зная, в чем заключается ее истинная сила, вовсе не собиралась защищать свое предложение доводами и речами, но упорно требовала ставить вопрос на голосование — в котором, как она и предвидела, ее поддержало большинство. Ведь многие из тех, кому эта резолюция была глубоко отвратительна, просто не осмелились возбуждать гнев могущественных ее сторонников открытым выражением своего несогласия; другие же ограничились тем, что покинули Парламент, решив больше не участвовать в его заседаниях. Так поступил и сам Мейнард, не являвшийся в Палату много месяцев, пока расположение умов не изменилось таким образом, что стала казаться возможной отмена этого чудовищного решения; точно так же повели себя и многие другие.

Когда Декларация прошла через Палату общин и была передана коммонерами на утверждение лордам, те не сочли ее форму и содержание настолько важными, чтобы посвящать ей долгие прения, но без особых формальностей приняли ее, после чего она была немедленно напечатана и обнародована, а на Уайт были посланы новые распоряжения — зорче стеречь и строже охранять короля, чтобы он не смог бежать с острова.

Обнародование декларации произвело на умы англичан отнюдь не то действие, которого ждали ее творцы; она, по-видимому, настолько возмутила народ, что многие особы, с начала войны служившие Парламенту в разного рода незаконных предприятиях и комитетах, оставили свои посты, сурово порицая Парламент за измену всем тем принципам, во имя которых они в свое время и пошли к нему на службу. А поскольку сам король, находясь под слишком строгим надзором, не мог открыто выступить с какими-либо возражениями, многие частные лица взяли на себя смелость опубликовать собственные ответы на ненавистную декларацию, дабы уберечь народ от отравления ядом заключенной в ней лжи. Некоторые из подобных ответов произвели сильнейшее впечатление на англичан, которые стали громко возмущаться действиями Парламента и армии; народное негодование еще более усилилось из-за роста податей и налогов, взимаемых в соответствии с новыми ордонансами Парламента, и хотя все королевство, все его гарнизоны и вооруженные силы находились в столь полной власти Палат, что у них не было причин страшиться или опасаться каких-либо врагов, армия не была распущена даже частично. Парламент собирал в то время просто невероятные денежные суммы — через распродажу церковных и коронных земель, композиции с делинквентами и распродажу земель тех, кто сам не желал платить композиции или кому не разрешали это делать (из тех же, кому это было дозволено, отказывались от уплаты лишь немногие, ведь все поместья делинквентов находились тогда под секвестром, и ренты с них шли Парламенту, так что их владельцам, пока они не вносили требуемые суммы, нечем было жить, почему им, доведенным до крайней нужды, не оставалось в конце концов ничего другого, как уплачивать композиции, даже самые непомерные, чтобы за счет продажи части своего имущества сохранить остальное или же спасти свои усадьбы от сноса или обветшания, а свои лесные угодья — от вырубки или разграбления) — и однако, несмотря на громадные поступления из этих источников, которых, как без конца твердил Парламент, окажется вполне достаточно, чтобы облегчить тяготы народы и выплачивать жалованье войскам, расходы Палат на армию и флот, а также сделанные ими долги были столь велики, что Парламент продолжал взимать государственные налоги. Помимо таможенных пошлин и акцизов он собирал ежемесячно свыше 150 тысяч фунтов земельного налога — суммы, прежде неслыханные, а поскольку взимались они в то время, когда Парламенту не требовалось вести борьбу с какими-либо врагами, то отсюда англичане делали вывод, что всему этому не будет конца и что Парламент, желая подкрепить силой свою резолюцию о разрыве сношений с королем, не станет сокращать армию, отчего всеобщая ненависть к этой резолюции лишь усиливалась. Все это казалось еще более возмутительным по той причине, что после обнародования чудовищной декларации Палат большинство людей с именем, коих Парламент, как уже говорилось, соблазнил некогда поступить к нему на службу, отказывались исполнять обязанности, ставшие для них столь ненавистными, а их посты занимали теперь люди низкого звания, вышедшие из простонародья; с теми же, кто превосходил их по своему положению в обществе и у кого в прежние времена они всегда были в подчинении, эти выскочки обращались чрезвычайно дерзко; получить же законное удовлетворение за подобные обиды, какими бы обстоятельствами они ни сопровождались, было невозможно, ибо всякое уважение к знатности исчезло. Особы, еще шесть-семь лет тому назад бывшие простыми констеблями, превратились в мировых судей, заседали в комитетах, налагали секвестры; исполняя ныне волю Парламента во всех графствах, они (и для подобных людей это было совершенно естественно) крайне жестоко и по-тирански поступали с теми, на кого еще недавно смотрели снизу вверх. Но хотя страдания несчастных жертв были мучительными, а ропот и недовольство — всеобщими, ни тени надежды на возможное облегчение не существовало, а потому даже те, кто сопротивлялся так долго, как только мог, в конце концов покорялись игу, отчасти утешаясь тем, что главные виновники всех зол, замышлявшие их в свое время ради