История Великого мятежа - Эдуард Гайд лорд Кларендон

не считали тогда безнадежным. Впрочем, никто не был так щедр на заверения в своей преданности и готовности пойти на любой риск, как шотландские комиссары, которые с момента выдачи ими короля Парламенту жили в Лондоне, вели себя с обычной своей самонадеянностью, громко жаловались на дерзкий захват особы Его Величества армией и, пылко обещая, что вся их нация, как один человек, поддержит любое выступление в защиту его интересов, пытались расположить к себе всех, кого считали тогда самыми стойкими и непоколебимыми приверженцами короны. Теперь же, когда король обосновался в Гемптон-Корте, шотландские комиссары, посещая его, держались столь самоуверенно, словно уже увезли его к себе в Эдинбург; это казалось тем более странным и наводило на мысль, что ведут они себя так неспроста, еще и по той причине, что сами эти люди, как всякому было известно, вызывали глубокую ненависть и у высших офицеров армии, и у тех, кто заправлял тогда в Парламенте. Тогда-то и был заложен фундамент Ингейджмента, договора между королем и шотландскими пресвитерианами, который стороны попытались привести в исполнение в следующем году и о котором сами шотландцы сообщили маркизу Ормонду, лорду Кейплу и еще нескольким верным людям, внушив им, однако, что условия договора не предусматривают ничего другого, кроме восстановления Его Величества во всех его правах и полномочиях.

Когда армия подавила таким образом всякое сопротивление и достигла видимого согласия с Парламентом, а дух непокорности в Сити был, казалось, сломлен и совершенно укрощен, ее обращение с королем стало менее почтительным. Старшие офицеры редко являлись в Гемптон-Корт, без прежней любезности вели себя с Ашбурнемом и Беркли, с которыми им теперь вдруг стало недосуг беседовать; когда же время для разговоров все же находилось, офицеры задавали каверзные вопросы, а сами отделывались ничего не значащими ответами. Агитаторы и офицерский совет направили королю предложения, столь же гибельные для церкви и разрушительные для монаршей власти, как и сделанные ранее Парламентом, а в некоторых отношениях еще более невыгодные и позорные для короля, заявив при этом, что если Его Величество их примет, то они обратятся к Парламенту и сделают все возможное, чтобы убедить Палаты с ними согласиться. Но Его Величество их отверг с более чем обычным негодованием и даже прямо обвинил офицеров в том, что они его обманули и, ловко внушив всему свету, будто они намерены восстановить его власть на лучших условиях, чем те, которые готов принять Парламент, добились таким образом всех своих целей. Армия сочла себя оскорбленной резким возмущением короля и заговорила с ним другим языком, нежели в предшествовавшие несколько месяцев; а те офицеры, которые воевали за короля, а затем нашли убежище и любезный прием в расположении армии, были вынуждены оставить ее квартиры. Особы, прежде относившиеся к ним доброжелательно, теперь избегали общения с ними; секвестрирование поместий кавалеров, на время приостановленное, возобновилось с невиданной ранее строгостью; у людей, объявленных делинквентами, вымогали чрезвычайно высокие суммы композиций и при отказе платить полностью конфисковывали имущество, а их самих обрекали на жизнь посреди оскорблений и без всяких гарантий личной безопасности. Впрочем, всё это ставили в вину пресвитерианскому духу, господствовавшему в Парламенте и противному настроениям армии, и следует согласиться, что хотя Парламент и был обуздан настолько, что больше не смел порицать действия армии или жаловаться на то, что она вмешивается в решение вопроса о будущей форме правления, однако своими собственными актами и мерами Парламент, как и прежде, со всеусердием пытался ввести в стране пресвитерианский церковный строй. Всюду принуждали к принятию Ковенанта, анабаптистов и прочих сектантов, расплодившихся в великом множестве, сурово порицали, наказывали, бросали в тюрьмы, что было совсем не по нраву армии, видевшей во всем этом посягательство на свободу совести, отсутствие каковой, утверждали офицеры, явилось причиной нынешних раздоров не в меньшей степени, чем любой другой повод для недовольства.

< В 1647 году, когда Парламент начал визитацию Оксфордского университета, должность его канцлера согласился принять граф Пемброк. Он дал клятву защищать права и привилегии университета, но по крайней недалекости своего ума и по жалкой угодливости нрава сделался послушным орудием в руках парламентской комиссии, которая, при участии Брента, Принна и пресвитерианских священников, вознамерилась ревизовать университет, дабы привести его внутренние порядки и, как она выражалась, ложные учения, в полное соответствие с Ковенантом. Однако университетская конвокация, к вечной славе ее членов, приняла Декларацию против Ковенанта и столь неопровержимо доказала его незаконность и порочность, что даже Собрание богословов, заседавшее тогда в Вестминстере, не посмело ей возразить. Единственным же ответом комиссаров на эту Декларацию - которая навсегда останется памятником учености, мужества и верности, выказанных Оксфордским университетом в борьбе с жестокой тиранией, - стало изгнание непокорных, иначе говоря, едва ли не всех глав и членов колледжей, и замена их угодными Парламенту людьми из числа пресвитериан.

Можно было с основанием опасаться, что столь варварское опустошение истребит ученость, благочестие и верность, коими всегда славился Оксфордский университет, превратив его в рассадник невежества, кощунства, атеизма и мятежа. Но, по изумительному благословению Божьему, богатая и благодатная почва Оксфорда превозмогла гибельные сорняки и не позволила отравленным семенам, столь усердно в нее бросаемым, дать порочные всходы; так что когда Богу было угодно возвести на престол Карла Второго, монарх нашел университет как и прежде преизобилующим истинным знанием и преисполненным верноподданнического духа, что стало живым свидетельством милости и мудрости Господа, неизменно заботящегося о том, чтобы церковь его не одолели врата адовы - каковые никогда не распахивались шире и с большей злобой, нежели в то время. >

Эти повсеместные суровые меры разрушили все надежды короля и положили конец тишине и покою, которыми он одно время наслаждался; придумать же какое-либо средство к спасению король был бессилен. Зависимость от армии его тяготила, но он не представлял себе, как от нее избавиться и к кому он мог бы обратиться за помощью. Офицеры из приставленной к его особе охраны, которые еще недавно вели себя вежливо и почтительно с ним самим и чрезвычайно любезно обходились с его приверженцами, имевшими обыкновение являться к Его Величеству, стали теперь выражать недовольство столь частыми визитами и грубо обращаться с многими из тех, кто посещал короля. Они не позволяли гостям входить в королевские покои или, что еще хуже, бесцеремонно их оттуда выпроваживали; когда же король, видя, что происходит, досадовал на их действия, офицеров это нисколько не смущало, и они отвечали ему без прежней почтительности. Вдобавок они грубо оскорбляли шотландских комиссаров и не разрешали им говорить с