Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори

«Настоящие таланты остаются незамеченными»: востоковедческое знание vs. колониальное невежество

С еще более серьезными трудностями власти столкнулись, пытаясь разобраться с рукописями, изъятыми у Мансурова. Ни Габбасов-Шахмаев, ни кто-либо другой из переводчиков колониальной администрации не смогли сделать даже приблизительный перевод, потому что эти материалы были на арабском и персидском языках. Не прояснив суть этих бумаг с помощью собственных переводчиков, Областное правление Сибирскими казахами обратилось за помощью к преподавателям Сибирского казачьего корпуса[289] – Т. Сейфуллину[290] и Н. Ф. Костылецкому. Они были выпускниками восточного отделения Казанского императорского университета. Фигура Костылецкого, очевидно, могла играть в этом деле более значимую роль: он в совершенстве владел арабским, персидским и татарским языками. После окончания университетского курса Костылецкого ожидала блестящая карьера: руководство Казанского университета намеревалось хлопотать о предоставлении своему бывшему студенту места драгомана в Константинополе (Стамбуле). Однако судьба сложилась иначе. Генерал-губернатор Западной Сибири П. М. Капцевич (1772–1840) потребовал, чтобы Костылецкий вернулся в Омск – то есть в край, откуда он был родом. Ему было суждено стать преподавателем словесности в Сибирском казачьем корпусе. Находясь там, Костылецкий проявил живой интерес к языку и культуре казахов, собирал этнографические и фольклорные материалы. В письмах к И. Н. Березину, профессору и своему университетскому товарищу, Костылецкий переложил на русский язык (фактически кратко пересказал) древний вариант казахского эпоса «Козы Корпеш и Баян Сулу» и эпическое сказание «Идегей»[291].

Усилия Костылецкого и Сейфуллина по переводу рукописей, принадлежавших Мансурову, привели к установлению некоторых новых деталей. Выяснилось, что основу рукописных материалов (если не учитывать переписку и некоторые деловые бумаги) составляют отрывки из разных священных книг, назидательных текстов, стихов. Однако их подробный или даже приблизительный перевод на русский язык не был сделан. По словам Костылецкого и Сейфуллина, это потребовало бы дополнительных занятий в арабском и персидском языках и неопределенного времени[292]. Таким образом, даже привлечение специалистов более высокого уровня – востоковедов – не позволило разобраться с ключевыми дилеммами этого сложного дела. «Истина» по-прежнему носила фрагментарный характер и представляла собой скорее набор подозрений, противоречивых утверждений и выводов, которые могли трактоваться по-разному в зависимости от контекста и особенностей текущей конъюнктуры. Неужели Костылецкий, призванный разрешить сомнения колониальной администрации и, возможно, даже поставить точку в этом деле, не обладал достаточным уровнем профессиональной подготовки? Факты из его биографии говорят скорее об обратном. Костылецкий, учителями которого были А. К. Казембек и другие известные востоковеды, несомненно, получил хороший багаж знаний о Востоке, включая и суфизм. Стремление назначить вчерашнего студента драгоманом в Константинополе, очевидно, не было каким-то авантюрным решением. Этот город был перевалочным пунктом для паломников, купцов, суфиев и иных деятелей из разных восточных стран, а Костылецкий зарекомендовал себя в качестве блестящего знатока восточных языков. К тому же он выполнил перевод мусульманского религиозного сочинения «Мухаммадийя» и издал его с примечаниями в Казани[293]. Значит, дело было не в отсутствии достаточного знания как такового. Талант Костылецкого после возвращения из университета был просто проигнорирован колониальной администрацией[294], которая часто списывала свои просчеты на нехватку компетентных кадров. Цинизм подобного рода оправданий был обычной историей для разных бюрократических ведомств[295].

В случае Мансурова деятельность Костылецкого не могла носить какого-то безусловного характера, основанного, например, на том, что он воспринимал себя исключительно в качестве лояльного подданного, которому империя наконец-то решает дать шанс реализовать свои таланты, или – наоборот – испытывал глубокую симпатию к исламу. Занимаясь изучением казахского эпоса, востоковед не был глубоко интегрирован в ту систему связей и отношений, которая формировала политическую повестку и соответствующий язык, политизировавший суфизм и все, что его окружало. Имея представление о происходящем на основе только тех фрагментарных источников, которые ему предоставила администрация, Костылецкий, конечно, не мог последовательно и логично выстроить свою позицию. Поэтому, очевидно, он принял решение уклониться от дальнейшего разбирательства. Делая такие выводы, мы не стремимся следовать за утверждением Натаниеля Найта, согласно которому академическая щепетильность и симпатии к казахскому обществу могли бы лишить позицию Костылецкого (если проводить аналогии между ним и В. В. Григорьевым) явного ориенталистского характера, а цивилизационную миссию России сделать менее насильственной по сути[296]. Просто востоковед не мог представить, какое влияние его мнение может оказать на текущую конъюнктуру – будет оно проигнорировано или использовано в каком-то ином смысле, отличном от его собственного понимания.

Оренбургское магометанское духовное собрание и суфизм

Учитывая, что дело с переводом рукописей, изъятых у Мансурова, не продвинулось далеко, власти решили прибегнуть к помощи ОМДС. Чиновники нередко обращались в это учреждение с просьбой разъяснить им малопонятные положения шариата. Иногда содействие требовалось и в урегулировании других, более важных с политической точки зрения вопросов – таких, как переговоры с казахской правящей элитой, противодействие деятельности среднеазиатских и так называемых частных мулл (не имевших указа ОМДС) и др.[297]

Направив бумаги Мансурова в ОМДС, колониальные чиновники, очевидно, надеялись не только на помощь в переводе, но и в целом на экспертную оценку предоставленных материалов. По мнению Роберта Круза, муфтият в Уфе был не просто ведомством, которое осуществляло надзор за различными делами мусульман. ОМДС выполняло важнейшую государственную функцию, борясь с различными «ложными учениями» и нововведениями в религиозной и правовой жизни мусульман[298]. Такая деятельность позволяла поддерживать стабильность и социальный порядок в государстве[299]. Означает ли сказанное, что империя и ОМДС легко находили пути для взаимопонимания и диалога[300], тем самым вырабатывая какую-то однозначную и последовательную позицию, включая вопросы, связанные с суфизмом? Или ситуация носила куда более сложный характер и положения работ Р. Круза и Дж. Мейера требуют серьезного пересмотра?[301] Возможно, что именно дело Мансурова и другие материалы позволят нам прояснить некоторые детали этой проблемы.

Как показывают разные источники, позиция муфтията по отношению к тем или иным религиозным практикам, которые чиновники и даже сами мусульмане, адресовавшие свои петиции к имперским властям, называли «опасными нововведениями», «новыми магометанскими учениями» и пр., могла быть достаточно гибкой и непоследовательной. ОМДС получало множество петиций и писем мусульман, с просьбами урегулировать их споры и разногласия, выступить гарантом шариата. Чтобы разобраться с таким диапазоном различных проблем, муфтий и казии, конечно, не могли апеллировать только к каким-то однообразным и формальным заключениям. Выпуская фетвы и заключения по ряду вопросов, они опирались на широкий спектр правовых дискуссий ученых мусульманского мира, учитывавших разнообразие шариата и специфику тех или иных интерпретативных подходов (таклид[302] и иджтихад[303]