Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори

Также можно предполагать, что текст письма учитывал современные геополитические реалии: покровительство императора над Святой землей в Палестине[279] и стремление укрепить позиции Российской империи на Ближнем Востоке. Так или иначе, вне зависимости от того, как собирался использовать эту бумагу Мансуров, русский перевод носил еще более подобострастный характер[280]. Если в тексте, написанном Мансуровым на татарском языке, российский самодержец объявлялся владетелем булгарских стран (в географическом плане сюда входили земли Волго-Уральского региона, населенные татарами и башкирами), то в русском переводе император именовался уже властителем не только булгарских, но и бухарских государств (то есть территорий среднеазиатских стран, завоеванных империей только в 1860–1870‑е годы)[281]. Здесь скорее следует говорить о небрежности, допущенной во время перевода, чем о сознательной манипуляции важными деталями. Эта ошибка не привлекла внимания властей на том простом основании, что она растворилась в массиве документов и разных следственных отчетов. Однако в другом контексте – например, в официальной переписке с представителями Коканда, Бухары или Хивы – просчет подобного рода мог бы привести к серьезному осложнению дипломатических отношений. Даже после русского завоевания этих земель идея признания императора легитимным правителем местных мусульман продолжала оспариваться некоторыми исламскими богословами[282].

Трудности, с которыми столкнулись переводчики, не позволили прояснить особенности суфийских связей и взаимоотношений между мусульманами как в пределах Казахской степи, так и на межрегиональном уровне. В итоге действия чиновников по-прежнему определяли разные подозрения и слухи, а не набор фактов и логических заключений. Неизбежен вопрос: как сложилась бы дальнейшая судьба этого дела и его фигурантов, если бы переводчики разобрались с материалами, изъятыми у ишана, и смогли понять специфику деятельности лиц, упомянутых в корреспонденции? Использование дополнительных источников позволяет прояснить некоторые детали, о которых имперские чиновники ничего не знали или же имели искаженное и очень ограниченное представление. Прежде всего попытаемся разобраться в специфике взаимоотношений между Мансуровым, ахуном Петропавловска Сираджэтдином Сейфуллиным и имамом Семипалатинска Ахмадом Ишаном б. Мухаммадом, потому что к этим людям было приковано наибольшее внимание колониальной администрации. Не вызывают никаких сомнений их суфийские связи. Отец ахуна Петропавловска Сайфулла б. Утяган был последователем сразу нескольких влиятельных религиозных фигур: Жагфар Ишана Уфави, Габделькаюма Бадахшани и бухарского шейха Халифы Хусейна. Последний, как мы помним, был духовным наставником Мухаммада Шарифа Мансурова. Очевидно, Сираджэтдин также был связан с этими фигурами. Более того, Г. Баруди в своей работе даже называет петропавловского ахуна шейхом, что предполагает не только наличие высокого духовного статуса, но и право на своих мюридов и передачу таким образом суфийского знания[283]. Что нам известно о личности Ахмада Ишана? Он также был последователем Халифы Хусейна, в ханаке которого прошел полный курс обучения эзотерическим наукам (‘илм-и захир). Согласно Габдаллаху ал-Маази, Ахмад Ишан был представителем (халифа) других важных шейхов. Среди таковых им выделяются: Валид б. Мухаммад Амин ал-Каргалы (ум. 1802) – центральная фигура для истории суфизма в России, и Файз-Хан ал-Кабули[284]. Таким образом, этих людей объединяла не только принадлежность к ордену Накшбандийя-Муджаддидийя, но и наличие общих наставников и учителей. Это были известные ученые и религиозные авторитеты своего времени, которые, как и другие представители мусульманских сообществ Петропавловска и Семипалатинска, поддерживали постоянные тесные связи с Бухарой, Самаркандом, Ташкентом, Стамбулом, обеспечивая преемственность суфийских идей и традиций, циркуляцию исламского знания и науки[285].

В бумагах Мансурова фигурируют не только Петропавловск и Семипалатинск, представлявшие собой важные с имперской точки зрения стратегические и экономические пункты. В письмах указываются люди, проживавшие и в весьма отдаленных регионах, расположенных в глубине Казахской степи, – например, некто Хашимбай из Каркаралинска (Центральный Казахстан). Эта информация не привлекла никакого внимания чиновников. Между тем следует заметить, что Каркаралинск был прочно интегрирован в систему суфийских связей и отношений. Здесь проживало несколько поколений казахских и татарских ишанов, получивших иджазу из рук известных бухарских шейхов и улемов[286]. В конце XIX – начале ХX века в Каркаралинске наряду с муджаддидийской ветвью ордена Накшбандийя распространение получила и халидийская – главным образом благодаря деятельности мюридов влиятельного ишана из Волго-Уральского региона Зайнуллы Расулева[287]. Конечно, подобного рода суфийские отношения, как показывают разные мусульманские источники, не преследовали политических целей. Более того, некоторые суфии использовали колониальную систему для продвижения собственных интересов и активной деятельности на разном поприще: среди них были купцы, муллы, служащие внешних окружных приказов и т. д. Поэтому нет ничего удивительного в том, что религиозные и интеллектуальные связи между Мансуровым и Ахмадом Ишаном дополнялись и общими торговыми интересами. Как известно из материалов следствия, семипалатинский имам сдавал Мансурову в аренду своих лошадей, а также сам снаряжал часть каравана, отправлявшегося в Ташкент и Бухару[288]. В то же время многие религиозные деятели понимали особенности имперского дискурса по отношению к исламу и суфизму, поэтому стремились избегать тесного контакта с чиновниками – особенно в том, что касалось информации о специфике религии и особенностей тех или иных ее обрядов. Рассчитывая на невежество колониальной администрации, они предпочитали запутывать следствие, подвергать критике не суфизм как таковой, а деятельность отдельных ишанов и лиц, которые выступали опасными противниками в ходе борьбы за власть и авторитет среди местных мусульманских сообществ. Истории ишанов Майлыбая и Шахи Ахмада ас-Сабави, о которых мы писали в предыдущих главах этой книги, являются наглядной иллюстрацией сказанного.

Экспертиза бумаг Мансурова (перевод и его контекстуализация), как видим, существенно не продвинула следствие. Большую роль в этом сыграло невежество чиновников, которые доверили это сложное дело переводчикам, не владевшим арабским языком и, судя по всему, не обладавшим серьезными навыками в систематизации и обработке такой специфической информации, как обширная переписка на религиозную тематику. Конечно, обстоятельства этого конкретного дела не умаляли заслуг Габбасова-Шахмаева, Дабшинского и других чиновников: их знания и опыт могли быть успешно использованы в ходе реализации других стратегических задач, имевших слабую связь с мусульманской книжной культурой и циркуляцией исламского знания.

Другая особенность заключается в том, что не только колониальный управленческий аппарат, но и сами эксперты (в данном случае переводчики), очевидно, не совсем понимали, с чем они имеют дело, когда разбирали бумаги Мансурова. Новые факты, имена, география передвижений Мансурова, разные поручительства и свидетельства еще больше запутывали следствие. Одержимость, с которой Г. Х. Гасфорт начиная с 1853 года продвигал идею об опасности «нового магометанского учения», заговоре против империи, угрозе антиколониального движения, не подкреплялась чем-то более существенным – набором убедительных и неопровержимых доказательств. Тем не менее административная инерция вопреки существующим обстоятельствам и противоречиям по-прежнему задавала тон этому делу.