Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори

другом какой-то общей канвой описываемых там событий, что они непротиворечивы и, следовательно, могут составить ту базу весомых и неоспоримых доказательств, которую не удалось сформировать в ходе многочисленных опросов свидетелей, очных ставок и допросов самого Мансурова.

Переводчикам удалось установить, что Мансуров вел переписку с такими религиозными деятелями, как муфтий ОМДС Габдулвахид Сулейманов, имам первой мечети Семипалатинска Ахмад Ишан б. Мухаммад[262], ахун города Петропавловска Сираджэтдин Сейфуллин, имам города Кокчетава Мифтахэтдин Хабибуллин[263], ишан Майлыбай и др. В некоторых письмах фигурировали имена влиятельных казахских чингизидов, занимавших важные должности в системе колониального управления. Это старший султан Кокчетавского округа Абулхаир Габбасов, волостной управитель Пиралы Габбасов, старший султан Акмолинского округа Арслан Худаймендин, султан А. Аблаев и др.[264] Кроме этого, в корреспонденции упоминались люди, которые были неизвестны чиновникам (жители среднеазиатских государств, некоторые казахи, купцы и т. д.). О чем же эта переписка? Получить полную и исчерпывающую информацию на этот счет властям не удалось. Оказалось, что бо́льшая часть писем была «наполнена арабскими цитатами». Габбасов-Шахмаев, на которого была возложена основная переводческая работа, вынужден был признать, что эта задача ему не по плечу[265]. В итоге складывалась фрагментарная и разрозненная картина происходящего: на основе перевода отдельных татарских фраз и фрагментов переводчики смогли в общих чертах сформировать представление о том, чем занимался Мансуров, и рассказать о географии его передвижений. Стало понятно, что этот человек часто бывал в Бухаре, Ташкенте, Петропавловске, Семипалатинске. Имел какие-то контакты с жителями Каркаралинска, Акмолинска, Кокчетава. Посещал Мекку, Медину и Иерусалим. Кроме этого, совершая хадж, он останавливался в Ирбите, Казани, Касимове и Одессе. При этом бо́льшая часть информации, которую удалось перевести, не представляла для властей особого интереса. В одних письмах Мансуров выступал посредником, которому мусульмане доверяли свои посылки, письма, денежные передачи[266], – обычная практика, суть которой была понятна и российским колониальным чиновникам[267]. Другая информация содержала исключительно финансовые поручительства и свидетельства[268].

К большому сожалению колониальной администрации, переводчики не справились со своей основной задачей. Они не смогли качественно обработать имевшуюся в их руках информацию: сопоставить разные источники, контекстуализировать деятельность персоналий, упомянутых в переписке, устранить пробелы и противоречия. Пожалуй, единственным практическим итогом такого рода экспертизы была попытка установить развитие отношений между ахуном Петропавловска Сираджэтдином Сейфуллиным и Мансуровым. Благодаря этому вокруг ахуна, который уже находился под следствием, сплеталась новая сеть подозрений. Бумаги, изъятые у Мансурова, показывали, что ишан не только оставлял под присмотром Сейфуллина свой дом в Петропавловске во время своих разъездов, но и давал тому специальную литературу – книгу «Шарх ат-Та‘арруф ли-мазхаб ат-тасаввуф» («Комментарий к произведению „Ознакомление с путем суфизма“») на персидском языке (по тексту: Шархи тагаррюф. – П. Ш., П. С.), которая должна была использоваться «для обучения киргизов вере»[269]. Колониальная администрация, декларируя важность этой информации в качестве следственной улики, тем не менее не предприняла каких-то специальных усилий для того, чтобы разобраться с содержанием книги. Вполне очевидно, что такая экспертиза, порученная какому-нибудь опытному востоковеду, вряд ли привела бы к каким-либо политически мотивированным выводам. «Шарх ат-Та‘арруф» принадлежит перу известного бухарского ученого Абу Ибрахима Исмаила б. Мухаммада б. ‘Абд Аллаха ал-Мустамли ал-Бухари и была написана еще в XI веке[270]. Это сочинение представляет собой своеобразную энциклопедию суфизма, включающую обширные разделы по муамалату (разные области мусульманского права), религиозной догматике, гносеологии ислама и пр.[271] Так или иначе, не разобравшись с тем, какое конкретное отношение подобного рода литература может иметь к делу Мансурова, власти арестовали Сейфуллина в августе 1854 года[272]. Причина ареста обосновывалась весьма пространной формулировкой: «Не имели ли они (ахун и Мансуров. – П. Ш., П. С.) какого-то предумышления о реформе или о чем-либо другом более или менее сего вредном»[273]. Материалы, которыми располагало следствие, так и не смогли преобразовать подозрения в более существенные обвинения. В результате, просидев в камере предварительного заключения более трех лет, петропавловский ахун в сентябре 1857 года был все же выпущен на свободу[274].

Фрагментарность перевода и отсутствие очевидной перспективы для его адаптации к политическому контексту – это только одна из проблем, важность которой нельзя недооценивать, учитывая роль переводчиков в системе колониального управления и колоссальное внимание, прикованное к делу Мансурова. Говоря это, мы вместе с тем не пытаемся утверждать, что переводчики в целом не справлялись со своими обязанностями и тем самым ослабляли колониальную систему управления. Очевидно, что один контекст отличался от другого. Биографии Габбасова-Шахмаева, Дабшинского показывают нам, что переводчики могли быть успешными посредниками во взаимоотношениях между русскими властями и казахами. Однако дело Мансурова и та неопределенность, которая сложилась вокруг него, конечно, могли привести к самым непредсказуемым последствиям. Карьерные риски играли в этом случае очень важную роль. Поэтому переводчики шли на поводу у бюрократической системы: не делая каких-либо определенных выводов, они полагались на стечение обстоятельств, фактор времени и интересы своего начальства.

Говоря о том, что практика перевода включала в себя не только попытки адаптации текста к политическому контексту, но и внутренние противоречия, переживания, стратегии развития самой личности, мы вместе с этим не можем подвергать сомнению тот факт, что многие неточные переводы были не только следствием неудачной работы, но и результатом осознанных или неосознанных искажений. Текст, переводчик которого не всегда придавал должное значение смыслу отдельных понятий, мог вносить существенную путаницу в российскую среднеазиатскую политику[275]. В случае Мансурова мы тоже встречаемся с просчетами подобного рода. Так, во время обыска у ишана было изъято письмо, адресованное не кому иному, как императору Александру II[276]. Суть этого послания, датированного 1851 годом, сводилась к тому, что во время хаджа в Мекку и Медину Мансуров решил посетить и Иерусалим. Там он вознес свои молитвы во здравие династии Романовых в храме Успения Богородицы и храме Гроба Господня. Само по себе паломничество мусульманина в Иерусалим было обычным явлением[277]. При этом посещение христианских святынь, почитаемых и мусульманами, также не вызывает удивления[278]. Тем не менее существуют определенные сомнения в подлинности этой бумаги. Во-первых, нам не удалось идентифицировать никого из так называемых местных духовных авторитетов, приложивших свои печати в подтверждение того, что Мансуров действительно был в Иерусалиме. Во-вторых, подобного рода бумага могла выполнять охранительные функции. Ее наличие давало возможность Мансурову и подобным ему лицам формализовать свой статус в качестве паломника, лояльного империи человека: он признает законы и правила, регламентирующие хадж, а также власть русского царя над мусульманами.