Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

отнюдь не порицает Рима, но более счастлив в Комо или Лавренте — у озера или на берегу моря. Там его главными занятиями были чтение книг и ничегонеделание. Он любит свои сады и возвышающиеся над ними горы; ему не нужно было дожидаться Руссо, который научил бы его любить природу. С величайшей нежностью он говорит о своей третьей жене — Кальпурнии, ее мягком характере и чистом сердце, ее гордости за успехи мужа и интересе к его книгам. Она прочла их все (верилось ему) и выучила многие страницы наизусть; она перекладывала его стихи на музыку и пела их, держала при себе особый курьерский корпус, информировавший ее о каждом повороте дела, когда Плиний участвовал в важном процессе. Она была только одной из многих хороших женщин его круга. Он рассказывает о скромности, терпении и отваге четырнадцатилетней девочки, которая сразу после помолвки узнала о своей неизлечимой болезни и со светлой грустью ожидала смерти{1186}; о жене Помпея Сатурнина, чьи письма к мужу являли собой полные любви поэмы и образец изящной латыни{1187}; о дочери Тразеи Фаннии, которая без жалоб выносила изгнание, куда была отправлена за защиту мужа — Гельвидия, ухаживала за родственницей, сраженной опасным недугом, заразилась от нее и умерла; «Какая полнота добродетели, святости, сколь уравновешенна была она, сколь отважна!»{1188}

У него были сотни друзей; некоторые из них были великими, многие — хорошими людьми. Он присоединился к Тациту, когда тот преследовал Мария Приска за бесчестность и жестокость, проявленные им во время пребывания проконсулом в Африке; оба оратора поправляли друг друга и расточали взаимные комплименты; Плиний оказался на вершине блаженства, когда Тацит сообщил ему, что в глазах литературного мира они пользуются одинаково почетной репутацией ведущих писателей эпохи{1189}. Он был знаком с Марциалом, но находился на подобающем аристократу удалении от него. Он взял с собой в Вифинию Светония и помог ему получить «право трех детей», при том что тот был бездетен. Его кружок оглашался речами литературных и музыкальных дилетантов, там устраивались публичные читки стихов и речей. «Я не знаю другой такой эпохи, — говорит ученый Буассье, — когда царила бы такая любовь к литературе»{1190}. На берегах Дуная и Рейна изучали Гомера и Вергилия, а Темза сотрясалась от декламаций риторов{1191}. В своем высшем слое это было элегантное и приветливое общество, в котором нередко можно было встретить любящие супружеские пары, отеческую любовь, человечных господ, искренние дружбы и изощренную любезность. «Принимаю твое приглашение на ужин, — гласит одно письмо, — но прежде пообещай мне, что отпустишь меня пораньше и не станешь пускаться из-за меня на большие траты. Пусть за нашим столом будет изобилие одних только философских бесед, и даже ими давай наслаждаться в меру»{1192}.

Большинство людей, описываемых Плинием, являлись представителями новой аристократии, происходившей из провинций; они не были бездельниками, ибо практически все занимали государственные должности и разделяли административные заботы Траяна, поразительно хорошо управляя Империей. Плиний и сам был направлен в качестве пропретора в Вифинию, где должен был восстановить платежеспособность некоторых тамошних городов. В сборнике его писем встречается несколько запросов, адресованных принцепсу, и содержательные ответы Траяна; судя по ним, Плиний исполнял свою миссию удачно и честно, хотя и зависел от императорских советов даже в мелочах. Его последнее письмо просит прощения за то, что он отправил больную жену домой, воспользовавшись императорским почтовым дилижансом. После этого Плиний исчезает из литературы и истории, оставив после себя подкупающее изображение римского джентльмена и Италии в самую счастливую пору ее истории.

IV. КУЛЬТУРНЫЙ УПАДОК

Мы невольно затемнили бы эти выдающиеся фигуры, окружив их светилами менее значительными. После них языческая латинская литература уже не рождала гигантов. Разум совершил великие подвиги в период между Эннием и Тацитом, и теперь его силы были исчерпаны. Испытываешь шок, переходя от величественных «Анналов» и «Истории» к скандальным хроникам Светониевых «Жизнеописаний знаменитых мужей» (НО г.); история вырождается здесь в биографию, а биография — в анекдот. Страницы наполнены перечислением знамений, чудес и суеверий, и только англичанин елизаветинской эпохи — Филемон Холланд — поднял эту книгу своим переводом до уровня литературы (1606 г.). Меньшее разочарование доведется испытать тому, кто от Плиния обратится к письмам Фронтона. Возможно, они не были предназначены для публикации, и, сравнивая их с письмами Плиния, мы поступаем не совсем честно. Некоторые из них Испорчены погоней за архаизирующими оборотами, но множество писем исполнены подлинной любви учителя к своему ученику. Авл Геллий поддержал эту архаистическую тенденцию своими «Аттическими ночами» (169 г.) — крупнейшим во всей античной литературе собранием ничего не стоящих безделок; а самым полным и ярким воплощением все того же направления явился «Золотой осел» Апулея. Апулей и Фронтон происходили из Африки, и мимолетное увлечение архаической речью могло иметь одним из своих источников то обстоятельство, что африканская письменная латынь меньше римской отклонилась от норм литературного языка Республики и языка народа. Фронтон был совершенно справедливо убежден в укрепляющем воздействии народной речи на литературу; так придают новую свежесть растению, вскапывая землю у его корней. Но юность не даруется дважды ни человеку, ни народу, ни языку, ни литературе. Ориентализация началась, и ничто не могло ее остановить. Разговорный греческий эллинистического Востока и ориентализированного Рима становился языком не только повседневного общения, но и литературы; именно его избрал для своих «Размышлений» ученик Фронтона. Аппиан, александрийский грек, обитавший в Риме, написал на греческом свои яркие истории римских войн (около 160 г.); так же поступил и Клавдий Элиан, римляйин по рождению и крови; полвека спустя Дион Кассий — римский сенатор — будет писать по-гречески свою историю Рима. Первенство в литературе вновь перешло от Рима к греческому Востоку; ее хозяйном стал не греческий дух, но воспользовавшаяся эллинской речью восточная душа. Латынь еще послужит литературным гигантам, но это будут уже христианские святые.

Римское искусство приходило в упадок медленнее, чем римская литература. Техническая сноровка оставалась все той же и из-под рук римских мастеров по-прежнему выходили хорошие архитектурные сооружения, скульптуры, картины и мозаики. Бюст Нервы из Ватикана продолжает традиции живого реализма флавианских портретов, а колонна Траяна — это впечатляющие рельефы, несмотря на обилие грубых погрешностей. Адриан стремился возродить эллиннистический классицизм, но рядом с этим новым Периклом не нашлось никого, кто мог бы выступить в роли Фидия; воодушевление, которое будоражило греков после Марафона, а Рим после Акция, испарилось в эпоху самоограничения, довольства и