Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

любом другом историческом произведении. Однако и здесь встречаются погрешности. Тацит составляет речи за своих разнообразных героев, каждая из которых проникнута его собственными воззрениями и написана его величественной прозой; он рисует Гальбу простаком и вкладывает в его уста речи мудреца{1171}. Ему не удается подняться до требований трудного искусства изображать развитие характеров во времени. Тиберий Тацита совершенно одинаков в начале своего правления и в его конце, и если поначалу он казался человечным, Тацит представляет его закоренелым притворщиком.

Альфа и омега Тацита — его великолепный стиль. Никакому другому автору не удавалось сказать столь много в столь сжатых фразах. Это не значит, что он краток; напротив, он несистематичен и многословен и посвящает 400 страниц своей «Истории» описанию событий двух лет. Иногда его сжатость принимает крайние формы, делая текст темным и страстным; тогда для перевода каждого слова требуется как минимум предложение; глаголы и союзы отбрасываются как костыли для ковыляющих умов. Здесь перед нами кульминация отрывистости и стремительности, известных нам по Саллюстию, по содержательным эпиграммам Сенеки, по образцово уравновешенным фразам, которым обучали в риторических школах. В обширной работе подобный стиль, не облегченный отступлениями, которые написаны более привычным языком, возбуждает читателя и истощает его душевные силы, и тем не менее нельзя не обращаться вновь и вновь к этим завораживающим страницам. Эта воинственная резкость, которая больше щадит слова, чем людей, это пренебрежение к требованиям стилистики, эта тяга к пафосности и отчетливости зрительного образа, этот гул обновленного словаря и убийственная едкость и нетривиальность фразы придают сочинениям Тацита живость, колорит и мощь, недоступные ни одному другому древнему автору. Этот колорит — мрачен, настроение — угрюмо, сарказм беспощадно язвит, а общий тон напоминает тон Данте, но лишен его нежности. Совокупный эффект этих произведений потрясает. Нас несет по черной реке безжалостного рассказа, наши замечания и оговорки остаются без ответа, реален лишь ток повествования — бурный и величавый, могущественный и неистовый. Один герой за другим восходят на эту сцену и сметаются с нее; картина сменяет картину, и вот, кажется, уже весь Рим — в руинах, а участники действа все до одного мертвы. После того, как мы вышли на вольный воздух из этой комнаты ужасов, с трудом верится в то, что эта эпоха деспотизма, трусости и безнравственности увенчалась расцветом монархии при Адриане и Антонинах и кроткой порядочностью представителей Плиниева круга.

Тацит был не прав, пренебрегая философией, иначе говоря — перспективой; все его недостатки восходят в конечном счете именно к этой его ошибке. Если бы ему удалось поставить свое выдающееся перо на службу незашоренному предрассудками уму, его имя находилось бы во главе списка тех, кто трудился над формовкой и увековечением памяти и наследия человечества.

II. ЮВЕНАЛ

К несчастью, то, что мы узнаем из Тацита, подкрепляется творчеством Ювенала. То, что первый сообщает в язвительной прозе о принцепсах и сенаторах, другой воспевает в горьких стихах о мужчинах и женщинах.

Децим Юний Ювенал, сын богатого вольноотпущенника, родился в Аквине (Лаций) в 59 году. Он явился в Рим для получения образования и занимался там «развлечения ради» правом. Его сатиры выдают, каким ударом по его деревенским вкусам явилось погружение в распущенную атмосферу городской жизни. Кроме того, он завел, по-видимому, дружбу с Марциалом, в чьих эпиграммах мы едва ли увидим какие бы то ни было нравственные «предрассудки». Незадолго до смерти Домициана, утверждает не слишком надежная традиция, Ювенал сочинил и распространил среди друзей сатиру на танцоров, пользовавшихся влиянием при дворе; актер пантомимы Парис, сообщают нам, воспринял ее как оскорбление и сослал его в Египет. Трудно сказать, есть ли доля истины в этом рассказе, а если есть, то когда Ювенал вернулся в Рим. В любом случае до смерти Домициана им не было опубликовано ни одного произведения. Первый сборник самых ранних из его шестнадцати сатир появился в 101 году, четыре других сборника были выпущены им в последующие годы. Возможно, в них он делился с читателем неизгладимыми воспоминаниями об эпохе Домициана; однако негодование, делающее их столь живыми и ненадежными, позволяет предположить, что несколько лет правления «добрых императоров» не излечили общество от пороков, которыми возмущался сатирик. С другой стороны, может статься, что Ювенал осознанно избрал сатиру как исконно римскую поэтическую форму, найдя свои образцы и изрядное количество материала у Луцилия, Горация и Персия, и построил свои гневные излияния согласно риторическим принципам, с которыми познакомился еще в школе. Нам трудно судить о том, насколько мрачность красок, которыми рисовалась картина жизни императорского Рима, зависела от свойственной человеку страсти к отрицанию.

Для достижения своей цели Ювенал черпает материал отовсюду и без каких-либо затруднений во всем находит нечто такое, что может быть подвергнуто осуждению. «Мы живем в эпоху торжества порока, — думает он, — и потомкам никогда не превзойти нас в нем»{1172}. Корень зла — неразборчивая в средствах погоня за богатством. Он презирает плебс, который некогда управлял армиями и свергал царей и которого можно купить теперь хлебом и зрелищами — panem et circenses{1173}. Это одно из Ювеналовых выражений, которому его жизненность обеспечила непреходящее значение. Он скорбит о притоке в Рим восточных лиц, одежд, обычаев, запахов и богов, протестует против замкнутости еврейского образа жизни и меньше всего способен переносить «алчных гречишек» (Graeculus esuriens) — выродившихся потомков некогда великого, но всегда бесчестного народа. Он испытывает отвращение к доносчикам, которые, как описанный Плинием Регул, сколотили состояния, сообщая властям о «непатриотических» высказываниях; ненавидит охотников за наследством, которые подлещиваются к бездетным старикам; проконсула, который проводит в роскоши всю свою безбедную жизнь за счет добычи, доставшейся ему в провинции; изворотливых законников, которые растягивают, словно паутину, судебные процессы. Более всего ему претят половые излишества и извращения: повеса, который, женившись, обнаруживает, что распутство сделало его импотентом, денди, чьи повадки, духи и желания делают его похожим на женщину, женщины, которые полагают, будто эмансипация должна стереть все различия между ними и мужчинами.

Его шестая и самая злая сатира посвящена слабому полу. Постум подумывает о браке; не делай этого, предостерегает его Ювенал; затем поэт переходит к изображению римских женщин, они эгоистичны, строптивы, суеверны, расточительны, сварливы, высокомерны, тщеславны, вздорны, они прелюбодействуют, для них брак ничем не отличается от развода, они предпочитают детям комнатных собачонок{1174}, занимаются атлетикой и, что еще хуже, литературой, готовы блеснуть перед вами строчкой из Вергилия, разглагольствуют о риторике и философии{1175} — «храните нас, боги,