Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

историю правивших Империей деспотов. Он начинает с событий, еще свежих в памяти и свидетельствах его старших друзей, — с периода между приходом к власти Гальбы и смертью Домициана; а когда эти Historiae были объявлены благодарной аристократией лучшим историческим произведением со времен Ливия, он продолжил свою историю a fronte, описав в «Анналах» правление Тиберия, Калигулы, Клавдия и Нерона. Из четырнадцати (иные утверждают, тридцати) «книг» «Истории» сохранились четыре с половиной, посвященные событиям 69 и 70 годов; из шестнадцати или восемнадцати книг «Анналов» уцелело двенадцать. Даже в этом неполном виде они представляют собой одно из самых мощных творений римской прозы; мы можем смутно представлять себе, сколь великолепными и впечатляющими были их полные версии. Тацит надеялся также описать правление Августа, Нервы и Траяна, чтобы смягчить беспросветность обнародованных произведений картиной созидательного труда императоров. Но на это у него уже не было времени, и потомки видели в его характере, как и он видел в прошлом, одни только мрачные стороны.

«Главная задача историка, — полагал он, — судить поступки людей так, чтобы добродетельный мог надеяться на справедливое воздаяние, а злодей был устрашен тем осуждением, которое ждет преступления на суде будущих поколений»{1157}. Эта странная концепция превращает историю в Страшный Суд, а историка — в Бога. Понимаемая таким образом, история есть не что иное, как проповедь этических учений на устрашающих примерах, и подпадает, как допускает Тацит, под действие тех же законов, что и риторика. Негодованию легко быть красноречивым, куда трудней быть справедливым; ни одному моралисту не следовало бы браться за написание истории. Тацит слишком хорошо помнит тиранию, чтобы без ненависти говорить о тиранах; в Августе он видит только губителя свободы и высказывает предположение, что римский дух почил после битвы при Акции{1158}. Кажется, что он никогда не помышлял о том, чтобы уравновесить свои обличения упоминанием о превосходной администрации и росте благосостояния провинций, имевших место при императорах-монстрах; читателю его книг может и не прийти на ум, что Рим был не только городом, но и Империей. Возможно, утраченные «книги» кое-что рассказывали о провинциальном мире; сохранившееся выставляет Тацита не слишком надежным проводником, который никогда не обманывает, но никогда и не говорит правды. Он часто цитирует, а иногда критически исследует свои источники — истории, речи, письма, Acta Diurna, Acta Senatus, предания древних семейств, но его сведения по большей части восходят к рассказам подвергавшейся преследованиям знати, и он не отдает себе отчета в том, что казни сенаторов и убийства императоров были лишь эпизодами в долгой схватке порочных, кровожадных и компетентных монархов и упадочнической, кровожадной и некомпетентной аристократии. Его притягивают к себе яркие личности и события, которые ему гораздо интереснее, чем силы, причины, идеи и процессы; он рисует самые блестящие и несправедливые портреты в истории, однако не имеет ни малейшего понятия о влиянии на политические события экономики, ни малейшего интереса к жизни и трудолюбию народа, к положению торговли, обстоятельствам развития науки, статусу женщин, перемене верований, достижениям поэзии, философии или искусства. У Тацита изображены смерть Сенеки, Лукана, Петрония, но не их творчество; императоры у него не строят, но только казнят. Возможно, свое воздействие на историка оказывала его аудитория; вероятно, он читал фрагменты своего произведения — следуя обычаю времени — друзьям-аристократам, которые, если верить Плинию, толпами собирались на его приемах; ему могли заметить, что собравшимся мужчинам и женщинам достаточно хорошо знакома римская жизнь, промышленность, литература и искусство, и что им не обязательно лишний раз об этом напоминать. В первую очередь им хотелось услышать волнующую историю о злых императорах, героических деяниях стоических сенаторов, долгой войне знатного сословия с тиранической властью. Мы не можем осуждать Тацита за то, что он не преуспел в выполнении тех задач, которые перед ним не стояли. Мы можем лишь сожалеть об узости его великой цели и ограниченности его державного духа.

Он не притязает на звание философа. Он славит мать Агриколы за то, что она разубедила своего сына заниматься философией с большим рвением, чем это пристало римлянину и сенатору{1159}. Его воображение и искусство, как и у Шекспира, были слишком творчески активны, чтобы позволить ему спокойно размышлять о смысле и реалиях жизни. Он столь же щедр на разъясняющие комментарии, сколь и на неправдоподобные сплетни. У него трудно найти последовательные представления о Боге, человеке или государстве. Он осторожен и двусмыслен, когда речь заходит о религиозных вопросах, и высказывает предположение, что разумнее принять отеческую религию, чем пытаться заменить ее знанием{1160}. Он отвергает большинство астрологов, знамений и чудес, но некоторое из них принимает; он был слишком большим джентельменом, чтобы сомневаться в том, возможность чего отстаивали столь многие. В общем, события, видимо, подтверждают справедливость догадки о «безразличии богов к добру и злу»{1161} и существование некоторой неведомой, может статься, своевольной силы, которая влечет людей и государства по пути, предначертанному судьбой{1162}, — urgentibus imperii fatis{1163}. Он надеется, что по смерти Агриколу ожидает лучшая жизнь, но явно сомневается в возможности этого и довольствуется последней иллюзией великих умов — надеждой на бессмертную славу{1164}.

Его не утешают утопические надежды. «Большинство планов по преобразованию общества принимаются с жаром; но стоит новизне рассеяться, и все проекты оканчиваются ничем»{1165}. В его время положение дел ненадолго улучшилось, допускает он с неохотой; но даже гений Траяна не в силах предотвратить возобновление упадка{1166}. Рим прогнил буквально до сердцевины — прогнили сердца людей, народа, чья безалаберная душа превратила свободу в анархию{1167}, толпы, «жадной до переворотов и перемен, с готовностью пристраивающейся к сильнейшим»{1168}. Он скорбит о «злокозненности человеческого разума»{1169}, высмеивает, как и Ювенал, проживающих в Риме инородцев. Изобразив Империю самыми мрачными красками, он не смеет и мечтать о возвращении к Республике, но надеется, что усыновленные императоры достигнут примирения принципата со свободой{1170}. В конечном счете, думает он, характер важнее политической системы; нацию делают великой не законы, но люди.

Если несмотря на то, что мы с удивлением находим проповедь и драму там, где искали историю, мы все же должны причислить Тацита к величайшим историкам, причиной тому — мощь писательского мастерства, которая искупает ограниченность взгляда. Он обладает видением пристальным, иногда проницательным, всегда ярким и живым. Рисуемые им портреты предстают перед нами более выпукло, действуют на сцене более живо, чем в