Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

мира. Бюсты Адриана не способны выразить его характер в силу слишком большой гладкости их эллинистических очертаний; бюсты Плотины и Сабины прелестны, но портреты Антиноя отталкивают зрителя своей прилизанной женоподобной пресностью. Вероятно, классическая реакция, вдохновлявшаяся Адрианом, была ошибкой: она положила конец могучему реализму и индивидуализации, столь заметной в скульптуре эпохи Флавиев и Траяна и глубоко укорененной в италийской традиции и характере. Невозможно достичь зрелости, не раскрыв полностью собственную природу.

При Антонинах римская скульптура пережила свой предпоследний взлет. Наконец она достигла совершенства в одном из своих творений. Это — фигура женщины, чья скрытая под вуалью голова и скромные одежды изваяны с колдовским изяществом и твердостью линий{1193}. Почти столь же хорош портрет Фаустины, супруги Марка, по-аристократически изысканный и достаточно чувственный, чтобы находиться в согласии с историческими инсинуациями. Сам Аврелий был отлит в бронзе и изваян несчетное число раз; так, задумчивым и бесхитростным, но чрезвычайно чутким юношей показывает его капитолийский бюст; произведение, находящееся в той же коллекции, изображает его облаченным в доспехи профессором с завитыми волосами. Каждый турист знает державную бронзовую статую императора Аврелия на коне, которая со времен восстановительных работ, проведенных Микеланджело, занимает господствующее положение на площади римского Капитолия.

До самого конца любимым римским искусством оставался рельеф. Этрусский и эллинистический обычай вырезать мифологические или исторические сцены на саркофагах был при Адриане вызван из забвения, так как именно тогда надежда на бессмертие приняла более личностную и даже физически зримую форму, а на смену кремированию пришло погребение. До нас дошли одиннадцать панелей, сохранившиеся от триумфальной арки, которая была возведена в память военных походов Аврелия[89]: они показывают, какого совершенства достиг натуралистический стиль. Мы не найдем здесь идеализации, каждый персонаж предельно индивидуализирован; Марк, без надменности принимающий капитуляцию поверженного противника, притягательно человечен. Побежденные изображены здесь не варварами, но людьми, достойными своей долгой борьбы за свободу. В 174 г. сенат и народ Рима воздвигли Аврелию эту колонну, которая украшает Пьяцца Колонна до сих пор; вдохновляясь образцом колонны Траяна, она показывает Маркоманские войны при помощи того полного сочувствия к людям искусства, которое воздает равные почести победителям и побежденным.

Дух императора позволил придать своеобычную форму искусству и нравам его времени. Игры стали менее кровавыми, законы стали больше заботиться о слабых, браки были теперь более прочными и счастливыми. Безнравственность, конечно же, никуда не исчезла; в меньшинстве люди предавались распутству открыто, а в большинстве предпочитали таиться, как это и бывает во все времена; однако имморализм, достигший своего пика при Нероне, стал клониться к закату после его смерти и больше не был моден. Мужчины и женщины возвращались под сень старинной религии или становились приверженцами новых; философы одобрительно кивали головами. В эту эпоху Рим буквально кишел ими — приглашенными, привеченными или терпеливо переносимыми Аврелием; они использовали на полную мощь преимущества, которые предоставили им его власть и щедрогы, ими был полон двор императора, им доставались должности и пожалования, они читали бесчисленные лекции и открыли множество школ. В лице своего державного ученика они подарили миру титана и разрушителя античной философии.

V. ИМПЕРАТОР-ФИЛОСОФ

За шесть лет до своей смерти Марк Аврелий сидел в своей палатке, стараясь сформулировать свои мысли о человеческом существовании и предназначении. Мы не можем с уверенностью утверждать, что Та eis heauton — «К себе» — предназначалось к опубликованию; вероятно, так и было, ибо даже святые тщеславны и даже самые великие люди действия способны переживать минуты слабости, когда они решаются сесть за написание книги. Марк не был искушенным писателем; все, чему его научил Фронтон, было теперь для него бесполезным, так как он писал на греческом; кроме того, эти «Золотые Мысли» составлялись в промежутках между походами, боями, мятежами и лишениями; мы должны простить императору их отрывочность и бесформенность, частые повторения одних и тех же замечаний, попадающиеся кое-где банальности. Эта книга драгоценна прежде всего своим содержанием — своей нежностью и прямотой, своими полубессознательными откровениями языческо-христианской, одновременно античной и средневековой души.

Как и большинство мыслителей того времени, Аврелий видел в философии не спекулятивное описание бесконечности, но школу добродетели и образ жизни. Он не беспокоится о том, чтобы открыть свои мысли о Боге; иногда он говорит, словно агностик, признаваясь в собственном незнании; однако даже сделав уступку философии, он относится к традиционной вере с бесхитростным благочестием. «Для чего мне такая жизнь, — спрашивает он, — жизнь во вселенной без богов и Провидения?»{1194}. Он говорит о божестве то в единственном, то во множественном числе, с тем же безразличием, какое слышится в Книге Бытия. Он приносил публичные молитвы и жертвы старым богам, однако в своих укромных мыслях был пантеистом, находившимся под глубоким впечатлением от упорядоченности космоса и мудрости Бога. Он обладал индуистским ощущением взаимозависимости мира и человека. Он дивился тому, что дети вырастают из столь крохотного семени, восхищался тем, насколько чудесным событием является образование органов, укрепление телесных сил и разума, возникновение желаний под действием крохотного кусочка пищи{1195}. Он верил, что, будь мы на это способны, мы уловили бы во вселенной ту же упорядоченность и творческую силу, которую столь отчетливо видим в человеке. «Все вещи переплетены друг с другом, и эта связь священна… Всем наделенным сознанием существам присущ общий разум; один и тот же бог проникает все, одна субстанция, один закон, одна истина… Или ты думаешь, что зримый порядок есть только в тебе, а Целое не знает порядка?»{1196}

Он согласен с тем, что нелегко согласовать зло, страдания, заведомо незаслуженные несчастья с существованием благого Провидения; однако мы не можем судить о месте какого бы то ни было элемента или события во всеобщности вещей, пока не познаем целого; а кто может претендовать на подобную широту взгляда? Поэтому с нашей стороны было бы дерзостью и нелепостью судить мир; мудрость заключается в признании нашей ограниченности, в стремлении стать частичкой, гармонирующей с миростроем, в попытке ощутить присутствие Разума под покровами видимого мира и в добровольном с ним сотрудничестве. Для того, кто встал на такую точку зрения, «все свершающееся совершается согласно справедливости», то есть природному ходу вещей{1197}. Не может являться злом ничто существующее по природе{1198}. Для понимающего человека все естественное — прекрасно{1199}. Все, что есть, предопределено вселенским разумом, имманентной логикой мироздания; каждая его часть должна радостно смиряться со своей скромной ролью и судьбой. «Невозмутимость (пароль умирающего