Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года - Кристина Шпор

значение для Китая. «Чтобы ускорить экономический рост, – сказал он, – мы должны еще больше раскрепостить наши умы» и «ускорить процесс реформ и открытости внешнему миру». Только «учась» на чужих ошибках так же, как и на историях успеха, можно «добиться превосходства над капиталистическими странами». Но, приветствуя иностранные инвестиции и экономические ноу-хау, Цзян «абсолютно» отверг «западную, многопартийную, парламентскую систему для Китая». Экономические перемены не будут идти рука об руку с политическими преобразованиями. Тем не менее Цзян лично укрепил свои позиции в переформированном после Съезда партийном руководстве; и попутно он позаботился также об улучшении своих связей с военными. Ли Пэн, хотя и потерпел поражение от Цзяна в идеологической борьбе за власть, оставался премьер-министром до 1998 г., что посылало миру четкий сигнал о том, что руководство КПК остается единым, независимо от фракционной борьбы[1798].

Резкое разграничение Цзяном вестернизации экономической и политической шло вразрез с типично американским пониманием Буша того, что первое почти беспрепятственно приведет ко второму. Он говорил об этом в беседе с послом КНР в США Чжу Цичжэнем в августе 1992 г. Президент откровенно отметил, что «у нас у самих есть проблемы с правами человека», особенно когда «мы жестко ведем предвыборную борьбу», и это он сказал, чтобы показать, что он «совершенно привержен» этим правам – как, он твердо добавил, «в этом весь я». Но Буш не стал излишне акцентировать этот вопрос ввиду его чувствительности для Китая, обратившись вместо этого к историческим процессам. «Я говорю об этом, потому что в мире произошло много перемен. Конечно, мы являемся борцами за демократию. Я верю, что экономические перемены помогают достичь этих результатов». В основе этого заявления лежало классическое суждение в духе идей Ричарда Кобдена о том, что экономическое процветание способствует миру, которое Буш, естественно, трактовал как принятие американской концепции либерального международного порядка.

Тем не менее в своих непосредственных отношениях с Пекином он, как правило, старался быть более чутким к чувствам Китая, играя на своей личной дружбе и чувстве сопереживания. Поэтому он смягчил свое предупреждение послу Чжу по правам человека, добавив: «Я хорошо помню ваших руководителей, которые говорили, что мы должны помнить, что китайцы должны кормить один миллиард человек каждый день. Я никогда этого не забуду». И он с удовольствием признал, что демократизация КНР по-американски может быть долгосрочной. «Мы не просим вас устанавливать двухпартийную систему с республиканцами и демократами в центре Пекина», – сказал он. Президент хотел продемонстрировать американские ценности, в то же время ясно дав понять, что не намерен вмешиваться во внутреннюю политику Китая. Многое изменилось в китайско-американских отношениях с января 1989 г., но и в конце своего президентства, как и в самом его начале, Джордж Буш был полон решимости оставаться настоящим лао пэнью Китая[1799].

Сочетая таким образом стратегические подходы администрации со своим личным отношением к политической дружбе, президент не раскаялся во время предвыборных дебатов 12 октября 1992 г. после того, как Клинтон объявил, что он не будет «нянчиться с диктаторами от Багдада до Пекина». Буш сказал, что он придерживается политики «наибольшего благоприятствования», «потому что вы видите, что Китай движется к экономике свободного рынка». Но, добавил он, если «мы изолируем Китай и обратим его внутрь себя», то «мы совершим огромную ошибку. И я не собираюсь этого делать». Тяньаньмэнь, по его мнению, была не тупиком, а всего лишь препятствием на пути мира к американизированной современности[1800].

Однако даже те, кто находился в авангарде программы реформ КПК – Дэн и Цзян, – совсем не разделяли такие представления о будущем. Для них демократическое движение было временным отклонением от китайского пути, а его подавление на площади Тяньаньмэнь – государственной необходимостью. Их путеводной звездой являлось не видение Бушем нового мирового порядка, а национальные интересы Срединного царства, определяемые КПК, укрепляющие безопасность страны, процветание и статус великой державы. Эти интересы были энергично обозначены в 1992 г. высадкой войск в ключевых точках крошечного необитаемого архипелага Спратли в Южно-Китайском море для обеспечения территориальных претензий Пекина примерно в тысяче миль к югу от ближайшего населенного китайского острова Хайнань. КНР не только установила «посты суверенитета» на рифах, на которые претендовал также и Вьетнам, чтобы показать, что Китай берет под свой контроль эти стратегически важные, но весьма спорные воды, через которые проходит более половины мировой торговли и большая часть топлива для Японии, Тайваня и Кореи, – они подписали нефтяные контракты на разведку с американской компанией на этом участке морского дна. Вызов, брошенный Срединным царством ценностям Америки и ее тихоокеанскому влиянию, в начале 1990-х гг. был относительно незначительным, но в XXI в. он значительно расширится[1801].

Стоит также поразмышлять о контрастах между Китаем и Советской Россией. Обе страны испытали крен вправо, но результаты оказались очень разными. Трехлетний консервативный поворот КНР под руководством Ли Пэна, как выяснилось, послужил консолидации как коммунистической идеологии, так и КПК, прежде чем Цзян Цзэминь и его более прогрессивная шанхайская группировка возобновили контролируемые экономические реформы и подтолкнули Китай к авторитарному государственному капитализму, возглавляемому партией. Напротив, правый поворот в СССР, начавшийся в конце 1990 г., спровоцировавший отставку Шеварднадзе и завершившийся попыткой государственного переворота в августе 1991 г., закончился двойным провалом: во-первых, потому, что путчистам не удалось прийти к власти, и, во-вторых, потому, что они ускорили распад Советского государства, которое они пытались сохранить.

На самом деле различия идут еще глубже. Советские заговорщики стремились силой «остановить хаос в стране»[1802]. Сделать это, следуя китайской модели, означало бы сочетать военные репрессии против демократического движения с общими, хотя и временными, мерами жесткой экономии. Но советские путчисты не были готовы принять социальные издержки, которые повлекла бы за собой такая стратегия. Призывать к «трудовой дисциплине» – это одно, но использовать армию для повышения дисциплины в обществе и для снижения потребления советской «банде восьми» (т.е. для ГКЧП), да и военным вообще было не под силу. Тридцатые годы, времена, когда Сталин считал массовый голод приемлемой ценой за модернизацию сельского хозяйства, безвозвратно ушли в прошлое – это, по крайней мере, было позитивным наследием Горбачева. И путчисты не смогли понять, что институты, которые они стремились защитить, были как раз теми, чья поддержка разоряла советское государство, особенно Советскую армию и ее союзников в военно-промышленном секторе. В СССР военные расходы превышали 15% ВВП; в Китае они составляли, вероятно, половину этой цифры – около 8,5%. Более того, реформаторы КНР не сталкивались с аналогичными влиятельными группами интересов: не было фермерского лобби, пытавшегося блокировать деколлективизацию, а обрабатывающая промышленность играла меньшую роль в экономике Китая. Более того, китайское руководство твердо поддерживало партию и службы безопасности – в отличие от Горбачева в 1991 г. Короче говоря, в то время как советский консервативный момент служил разрушению государства и