Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

мягок и решителен, скромен и всемогущ, он красноречиво издевался над риторами и при всей своей популярности был недоступен искушениям лести. Если верить его приемному сыну Марку, можно решительно усомниться в существовании подобного «безгрешного чудовища». Сенат нарек его Пием (Pius) как образцового носителя самой человечной из римских добродетелей, Наилучшим Принцепсом (Optimus Princeps) как образцового императора. У него не было врагов, зато были сотни друзей. Но и он не был незнаком с горем. Его старшая дочь умерла, когда он отправлял обязанности проконсула в Азии; младшая дочь была неверной женой Аврелию; скандальные сплетни обвиняли его собственную жену в том, что она столь же развратна, сколь и красива. Антонин молча терпел эти слухи; после смерти Фаустины он назвал в честь нее основанный им фонд, призванный материально поддерживать и давать образование девочкам из бедных семей, и в память о ней возвел один из прелестнейших храмов на Форуме. Оц не женился вторично, чтобы не разрушать счастье и виды на наследство своих детей, но довольствовался связью с конкубиной.

В строгом значении слова, он не являлся человеком «интеллекта» — «интеллектуалом». Он не получил хорошего образования и с аристократической снисходительностью относится к «людям от литературы», философам или художникам; и тем не менее он богато субсидировал их начинания и часто приглашал их к себе домой. Философии он предпочитал религию, с явной искренностью поклонялся старинным богам и дал своим приемным сыновьям такой пример благочестия, который Марк никогда не забудет. «Поступай, как ученик Антонина, — уговаривал самого себя Марк, — помни о его постоянстве во всех поступках, его справедливости во всем, его благочестии, безмятежности его лица, его презрении к пустой молве… как умел он довольствоваться малым, сколь трудолюбив и терпелив он был, сколь крепки были его верования без тени суеверия»{1124}. Однако он терпимо относился и к неримским культам, смягчил законы Адриана, направленные против евреев, продолжил мягкую политику своего предшественника по отношению к христианам. Он отнюдь не был «брюзгой»; он любил шутки и сам был недурным остроумцем; он играл, ловил рыбу, охотился с друзьями, и по его поведению трудно было догадаться, что это — император. Он предпочитал покой своей ланувийской виллы роскоши императорского дворца и проводил почти все вечера в узком кругу семьи. Когда он стал наследником трона, то полностью забыл о том беззаботном отдыхе, который, чаял когда-то он, скрасит его жизнь в старости. Заметив, что его жена предвкушает рост своего могущества, он упрекнул ее: «Разве ты не понимаешь, что теперь мы потеряли все, что имели раньше?»{1125} Он знал, что заботы о целом мире легли теперь на его плечи.

Он начал свое правление с того, что поместил все свое несметное богатство в императорскую казну. Он простил податные недоимки, одарил граждан деньгами, оплатил множество праздничных игр и покончил с нехваткой вина, масла и пшеницы, закупая их и распределяя между желающими. Он продолжил, правда, несколько ее умерив, развитие строительной программы Адриана в Италии и провинциях. К тому же он столь умело управлял государственными финансами, что после его смерти в государственных сокровищницах хранилось 2 миллиарда 700 миллионов сестерциев. Он публично отчитывался во всех своих прибылях и расходах. Он обращался с сенаторами как с равными и никогда не принимал значительных мер, не проконсультировавшись предварительно с лидерами сената. Он посвятил себя рутинной административной деятельности и решению политических проблем; «обо всем и о каждом он заботился, словно о самом себе»{1126}. Он продолжил либерализацию права, начатую Адрианом, уравнял наказания за прелюбодеяние для мужчин и женщин, отбирал у жестоких господ рабов, ограничил применение пыток по отношению к рабам в ходе судебных разбирательств и установил суровые кары для хозяев, убивавших своих рабов. Он поощрял развитие образования за счет государственных фондов, платил за обучение детей бедняков и распространил на признанных преподавателей и философов многие привилегии сенаторского сословия.

Он управлял провинциями настолько хорошо, насколько это было возможно, обходясь без путешествий. За все свое долгое правление он и на день не покидал Рим и его окрестности. Он довольствовался тем, что доверял посты провинциальных губернаторов людям испытанной компетентности и порядочности. Он стремился обеспечить безопасность Империи, не прибегая к войне; «он непрестанно вспоминал изречение Сципиона, что скорее спасет единственного гражданина, чем уничтожит тысячу врагов»{1127}. Ему пришлось вступить в несколько локальных войн, чтобы подавить мятежи в Дакии, Ахее и Египте, но он предоставил заниматься этим своим подчиненным и довольствовался тем, что прочно удерживал рубежи, установленные Адрианом. Некоторые германские племена истолковали его мягкость превратно, увидев в ней слабость, и, может статься, вдохновленные этим, принялись готовить вторжение, которое затопит уже мертвую Империю; это — единственный просчет в его политике. Что касается остального, то провинции были при нем совершенно счастливы, признав, что Империя — это единственная альтернатива хаосу и вражде. Они засыпали его прошениями, которые почти всегда достигали своей цели, и они могли положиться на него в случае опустошительных стихийных бедствий. Провинциальные авторы — Страбон, Филон, Плутарх, Аппиан, Эпиктет, Элий Аристид — пели хвалы «Римскому Миру»; Аппиан уверяет, что видел в Риме послов зарубежных держав, тщетно умолявших допустить их страны к благам римского ига{1128}. Никогда монархия не предоставляла людям такой свободы и не уважала так права своих подданных{1129}. «Мировой идеал, казалось, был достигнут. Царствовала мудрость и в течение двадцати трех лет мир управлялся отцом»{1130}.

Остается только добавить, что добрая жизнь Антонина была увенчана кроткой смертью. На семьдесят четвертом году жизни он занемог от желудочного расстройства, и у него начался жар. Он призвал к своему одру Марка Аврелия и поручил ему заботы о государстве. Он велел своим слугам перенести в комнату Марка золотую статую Фортуны, которая долгие годы стояла в спальне принцепса. Дежурному офицеру он назвал пароль на этот день — aequanimitas; вскоре после этого он словно бы уснул и тихо скончался (161 г.). Все города и классы соперничали друг с другом в старании увековечить его память.

V. ФИЛОСОФ-ИМПЕРАТОР

Антонин, писал Ренан, «явился бы бесспорным победителем состязаний за звание лучшего из монархов, не назначь он своим преемником Марка Аврелия»{1131}. «Если бы, — говорил Гиббон, — у любого человека спросили, какая эпоха в истории мира была наиболее благоприятна для счастья и процветания рода человеческого, он без колебаний назвал бы период, протекший между восшествием на престол Нервы и смертью