Надвигающийся кризис: Америка перед Гражданской войной, 1848-1861 - Дэвид Поттер

правильным и социально желательным. По мере того как аболиционисты становились все более жестокими, Юг все больше оборонялся. Когда в 1829 году Дэвид Уокер опубликовал памфлет с призывом к восстанию, а в 1831 году последовало кровавое восстание Ната Тернера, многие южане восприняли это как доказательство того, что такая пропаганда начала действовать. В ответ на это Юг принял доктрину прорабовладельческого движения как вопрос веры, не подлежащий сомнению. Открытое обсуждение рабства попало под табу, и Юг установил то, что называют «интеллектуальной блокадой».[53]

Тем временем в штатах к северу от Мэриленда и Делавэра рабство было отменено — либо сразу, либо постепенно. Эти штаты демонстрировали устойчивое неприятие рабства задолго до того, как началось воинственное движение за отмену рабства. Но в 1830-х годах появилась группа реформаторов — аболиционистов, — которые поставили вопрос о рабстве и вызвали широкие общественные настроения против него. Если предыдущие критики рабства довольствовались постепенностью, добровольным освобождением рабовладельцев и убеждением как методом, то аболиционисты требовали немедленных действий с помощью принудительных средств и прибегали к безудержному обличению рабовладельцев. Аболиционизм подпитывался всепроникающим гуманизмом, который превратил всю эту эпоху в период реформ; его стимулировал пыл великого евангелического возрождения; и он был поощрен британской отменой вест-индского рабства в 1837 году. Аболиционисты проповедовали своё дело с сотен кафедр, заваливали почту брошюрами, посылали на места многочисленных лекторов, организовали десятки местных обществ против рабства, а также две национальные ассоциации. Из аболиционистов лучше всего запомнился воинственный Уильям Ллойд Гаррисон и его сторонники Уэнделл Филлипс, Джон Гринлиф Уиттиер и Теодор Паркер, но более умеренные братья Таппан в Нью-Йорке, талантливый бывший раб Фредерик Дуглас и преданный и красноречивый проповедник Теодор Дуайт Уэлд в регионе Огайо при поддержке Джеймса Г. Бирни и сестер Гримке помогли активизировать общественное сопротивление рабству на моральных основаниях. Временами аболиционистов осуждали и преследовали, но к 1840-м годам они обрели несколько голосов в Конгрессе, включая не менее известного человека, чем бывший президент Джон Куинси Адамс, а к 1845 году им удалось добиться отмены «правила кляпа», которое не позволяло обсуждать антирабовладельческие петиции на заседаниях Конгресса. Таким образом, движение против рабства к середине сороковых годов прошлого века доказало, что оно является мощной силой в жизни Америки.[54] Отчасти это произошло потому, что становилось все более очевидным, что рабство не находится в процессе исчезновения, и этот вопрос не решится сам собой. Более того, это произошло потому, что очень многие люди чувствовали, что рабство представляет собой гигантское противоречие с двумя самыми основными американскими ценностями — равенством и свободой — и с христианской концепцией братства людей. Реакцию против рабства с точки зрения этих ценностей нельзя рассматривать как простую рационализированную защиту промышленных интересов Севера, поскольку некоторые из самых жестких критиков рабства также выступали против эксплуататорских элементов в северной системе фабричного труда, а некоторые промышленные магнаты Севера, такие как «хлопковые виги» из текстильной промышленности Массачусетса, в своём отношении к рабству были примирительны к Югу.[55]

Таким образом, с этой точки зрения, в основе секционного раскола лежал конфликт ценностей, а не конфликт интересов или конфликт культур.

Эти три объяснения — культурное, экономическое и идеологическое — долгое время были стандартными формулами для объяснения конфликта между сектами. Каждое из них отстаивается так, как будто оно обязательно несовместимо с двумя другими. Но культура, экономические интересы и ценности могут отражать одни и те же фундаментальные силы, действующие в обществе, и в этом случае каждая из них будет выглядеть как аспект другой. Разнообразие культур может естественным образом порождать как разнообразие интересов, так и разнообразие ценностей. Кроме того, различия между рабовладельческим и нерабовладельческим обществом будут отражаться во всех трех аспектах. Рабство представляло собой неизбежный этический вопрос, который привел к острому конфликту ценностей. Оно представляло собой огромный экономический интерес, а прокламация об эмансипации стала крупнейшей конфискацией имущества в истории Америки. Ставки были велики в соперничестве рабства и свободы за господство на территориях. Кроме того, рабство сыграло ключевую роль в культурном расхождении Севера и Юга, поскольку оно было неразрывно связано с ключевыми элементами южной жизни — основной культурой и системой плантаций, социальным и политическим господством класса плантаторов, авторитарной системой социального контроля. Аналогичным образом рабство сформировало экономические особенности Юга таким образом, чтобы усилить их столкновение с экономикой Севера. Приверженность южан к использованию рабского труда препятствовала диверсификации и индустриализации экономики и укрепляла тиранию короля Коттона. Если бы этого не происходило, экономические различия двух частей света были бы менее четкими и не встретились бы в таком лобовом столкновении.

Важность рабства во всех этих трех аспектах очевидна ещё и по его поляризующему воздействию на секции. Никакой другой секционный фактор не смог бы оказать такого же воздействия. В культурном плане дуализм демократического Севера и аристократического Юга не был полным, поскольку на Севере была своя доля голубых кровей и грандов, которые чувствовали родство с южанами, а на Юге — свои демократы из глубинки, которых возмущало лордство плантаторов. Аналогичным образом, за яркой антитезой динамичного «коммерческого» Севера и статичного «феодального» Юга невозможно скрыть глубокие коммерческие и капиталистические импульсы плантаторской системы. Но рабство действительно имело поляризующий эффект, поскольку на Севере не было рабовладельцев — по крайней мере, не было рабов-резидентов, а на Юге практически не было аболиционистов. В экономическом плане дуализм также не был полным, поскольку на Севере существовали интересы судоходства, которые выступали против защиты, фермеры прерий, которые хотели получить дешевый кредит, и бостонские купцы, которые не хотели платить за каналы и дороги в пользу своих конкурентов в Нью-Йорке. Политики Севера, поддерживая главные интересы своего региона, должны были учитывать и эти второстепенные интересы и избегать излишнего антагонизма с ними. Но нигде к северу от линии Мейсона-Диксона и реки Огайо не было никаких рабовладельческих интересов, по крайней мере в прямом смысле, и северные политики находили больше выгоды в осуждении рабовладельцев, чем в примирении с ними. И наоборот, на Юге были банкиры Чарльстона и Нового Орлеана, которые хотели консервативной кредитной политики, не имеющие выхода к морю общины Аппалачей, которые жаждали субсидированных дорог, и начинающие местные производители, которые верили, что у Юга есть промышленное будущее, которое поможет реализовать тариф. Политикам Юга пришлось приспосабливаться к этим второстепенным интересам. Но на Юге после 1830 года было мало белых жителей, которые не содрогались бы от тревоги при мысли о подневольном восстании, которое может вызвать борьба с рабством, и южные политики обнаружили, что они получили много голосов и потеряли мало, заклеймив как аболициониста любого, кто испытывал