Ментальности народов мира - Георгий Дмитриевич Гачев

герою так же свойственно, как и огневое стремительное действие. И тут пара: Чапай – Клычков напоминает другую русскую пару: Татьяна – Ольга. В Татьяне – «задумчивость – ее подруга…» Ольга же вечно ясна, весела, кругла:

Кругла, красна лицом она,

Как эта глупая луна…

Вот-вот: круглота в русском эстетическом чувстве = безжизненность:

В чертах у Ольги жизни нет.

Маловато ее и в рассудительном комиссаре. А вот и Татьяна, и Чапай, с их вспышками страсти-ярости – и задумчивостью, – темпоритмику жизни русского народа и истории России собой выражают. То жизнь – история тянется-тянется, как в полусне-дреме, то вспыхивает зарницей, пожаром и заревом – бурной деятельности, перемен, атак, катастроф, строительств… – и снова полусон, «застой»… Но равномерность, размеренность? – это не наше.

Так я снова – к уму Чапаева. «Соображать надо», – заканчивает он свой урок командирам, проведенный с учебными пособиями в виде картошек в мундире, высыпанных из чугунка: где надо в разных ситуациях похода и боя располагаться командиру. И какое вдохновение экспромптной, тут же, на ходу рождающейся мысли – сияет на его лице = зеркале души! (Рассказал мне Л. Козлов, что самих создателей фильма картошка, высыпанная из чугунка, осенила, и сим вдохновенным наитием они сотворили эту сцену. – 25.8.95.) Вообще письмена, что пишутся на лице Чапаева-Бабочкина, – это главное и богатейшее кинодейство в фильме.

Ряд волшебных изменений милого лица,

подсмотренный режиссерами и операторами в игре выдающегося актера, – несравненное сокровище фильма «Чапаев». Лицо переменчиво-прекрасно, как погода русского Севера. И эта радуга настроений-состояний-выражений так цветиста на фоне вечно ровного выражения лица комиссара. Оно – черно-белая графика по сравнению с живописью лица Чапаева. Или – лицо комиссара-пролетария из индустриального города светится ровным электрическим светом динамомашины, а лицо мужика-земледельца Чапая живет в лад со светом-тьмой дня и ночи естественной Природы с ее Солнцем.

Кстати, освещение белого стана тоже мертвенное, электрическое: и когда полковник играет Лунную, и когда в лунной ночи на белых конях – как Конь Блед = Смерть Чапая едет, размноженная на конников офицерья…

А беседы с комиссаром, когда так детски горько вздыхает Чапай о своей необразованности: что про Суворова и Наполеона знает, а про Александра Македонского – впервые слышит… И как сначала даже некоторый гонор в его лице: кто, мол, такой? раз я, Чапай, его не знаю, – то, может, и не стоит таковой усилий моего ума?.. А потом весь вытягивается, внимая, – и обмяк в виноватой улыбке… А тот его, наш Правдин-Стародум, цитатой из Гоголя менторски поучает…

Но не надо придираться и к комиссару и представлять его, а с ним и представляемое им явление (пролетариат, партия, большевизм) – узким, маложизненным, рассудочным. Тут – художественная логика и техника работают: объемность-стереоскопичность образа Чапаева можно-надо высветлить набором плоскостных зеркал-проекторов, в функции чего работают и комиссар, и Петька, и полковник, и солдат-анархист, крадущий поросенка, и комбриг Елань, и хор мужиков-крестьян, что сначала жалуются, а потом, «хвалебную песнь вопиюще», к Чапаю благодарно приступают.

От последних – тоже блик на Ум Чапая. Когда на митинге он речь держит, те его вопрошают с мужицкой хитрецой: «Ты за большевиков, али за коммунистов?» – искушающе его Логос. И тот, искренний, – смущен… И ответствует: «За Интернационал», звон которого он по песне слыхал, а смысл его откелева ему ведать?..

Тут тоже, в этом вопросе ребром, – оселок и водораздел умам: простонародному и государственному. «Большевик», с заманчивым (и заманывающим, как мана и обман) русско-славянским корнем слово, да еще со значением плюсовым: «большой»! (кто же при этом захочет, чтоб «меньше» и состыкуется с «меньшевиками»?) – вроде бы естественно его принять народному сердцу и за него встать. «Коммунист» же, с иностранным непонятным корнем, – Бог его знает, что означает… Это термин, присущий уже Логосу Государства, что во России обычно западническо, оттуда меры взимает: варяги власть принесли, греки – православие, Петр – германскую цивилизацию, Ленин – марксизм-социализм, ныне – Рынок и демократию…

И все же Чапай, душа русского народного Ума, поставленный перед таким двоичным выбором: «да или нет?» – замирает в оторопелости. Его торопят – и в этом подвох чует. Ловушка чужого и хитро поставленного вопроса. Хотя тут не вопрос судьи, а скорее, – в жанре загадки. Недаром и задает его лукавый мужичок, кривобородый да с прищуром глаз: мол, «А! Попался?!» И неужто Чапай не ответит? Не может он себе такого позволить.

Эта сцена мне напоминает Совет в Филях, где немец Бенигсен задает тоже ясный, в двоичной логике вопрос: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу Россию или защищать ее?» Хор генералов-патриотов (как тут хор крестьян) готов ответить однозначно героически: нет, не можем, дадим бой! И немец, мастер рассудочного Логоса, ждет, что в эту западню логично поставленного вопроса попадется и Кутузов. Но в нем, как и в Чапае, – ум народный, природный, не обмороченный логистикой (как и в бою – шагистикой прусской, которою и каппелевский корпус подавляюще и устрашающе шел), и он отводит общую постановку, ибо истина всегда конкретна: «Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и тем указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека… Вопрос следующий: “Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сражение, или отдать Москву без сражения?” Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение» (Толстой Л. Н. «Война и мир», т. III, ч. 3, гл. IV).

Чапай, конечно, не мудр, как змий старец Кутузов-князь, да и человек молодой, но и он ускользает из ловушки прямолинейной логики – и выскакивает вбок: «Я – за Интернационал». То есть одно неизвестное («коммунисты») подменил другим. И тем не ответ, а сам встречную загадку задал ловившим его на слове. Отфутболил… Да, митинг – это тоже как игра-спектакль на стадионе-сцене-арене. И тут Чапай – солист, артист, в своей тарелке, магия внушения из него исходит и припечатывает концовкой-каденцией: «Правильно я говорю?!»

Тут новый вопрос: демагог ли Чапай? В Революцию – как бы прорезался голос у немого прежде русского крестьянина – немого, как Герасим в «Муму» или денщик Петрович, тварь бессловесная. А в этой ситуации – разговорились! Митингование – как народные сходы миром… Хотя нет: «мир» – сход общины сельской, и там все – в ограниченном кругу друг друга знающих. A тут, откуда ни возьмись, сошлись на площадях не знаемые друг другом. И вот