Вернуть жену любой ценой - Анна Гранина

развязать завязки шапочки Веры, потом помогает снять кофточку с неё. Он воркует с ней так трогательно… трогает ее пальчики. Он — наш старший. Он — наш якорь.

— Я видела сейчас Чернова тут, — говорит Ада, разворачивая Верин сверток. — Он к кому, ты не знаешь? В детском отделении…

Чернов. Наш бывший партнер, который ушёл с теми, кто работал со Светой. Наверное, тоже чей-то отец.

— Не знаю, давно с ним не общался, — отмахиваюсь, сейчас это не важно.

— Он ее так любит, — шепчу я Аде, когда она отходит сложить вещи Веры на стул.

— Да, я так боюсь, чтобы моего внимания им доставалось поровну. Это… сложно, лавировать.

– Ада, ты же с ним постоянно, поэтому столько любви и внимания и ему, и Вере отдаешь.

— Я порой не знаю как и что нужно сделать. Боюсь ошибиться.

— Ты все правильно делаешь, Ада, — касаюсь ее плеча, чувствую, как она замирает, но не отталкивает. Медленно опускаюсь к локтям. — Отпусти ситуацию, даже, если ошибешься, то всегда можно все исправить. Я также ничего не знаю, как и ты. Поэтому, можем учиться вместе.

– Памперсы и пеленать, кстати, – усмехается, – у тебя получалось лучше.

Разворачивается ко мне и смотрит в глаза. Только недавно начала в них смотреть дольше, чем пару секунд.

– Ну вот, – скольжу пальцами до ее кисти, переплетаю наши пальцы. – Беру на себя памперсы и переодевание, с тебя кормления. Так мы точно справимся, – улыбаюсь ей.

Наклоняю к ней голову и утыкаюсь лбом в ее лоб.Дышу её запахом, запахом дома.

– Знаю, что ты все еще сомневаешься во мне и мне, правда, сложно это говорить, но я… если не буду, то ты никогда не поверишь. – Я люблю тебя, — говорю уверенно и четко. – Люблю наших детей. Знаю, что из-за меня мы потеряли пять лет, но я обещаю, что ты не пожалеешь, если решишь, что у детей должна быть полная семья, с мамой и папой. Ада, прости меня…

В этот момент Паша, который, кажется, был полностью поглощен сестрой, поднимает голову.

— Вера, посмотри, как родители наши милуются…

Мы с Адой отстраняемся. Я улыбаюсь, она краснеет. Но в этом смущении нет прежней боли. Есть жизнь.

Глава 69.

Я не люблю кладбища. Терпеть их не могу. Они всегда давят.

Не из-за мертвых, нет. А из-за тишины. Из-за всех этих камней с датами. Болью. Утратой. Горем.

Понятно, что где-то надо память зафиксировать, но я бы лучше бы фиксировался дома, на фотографии. Но выдыхаю, беру охапку белых роз и выхожу из машины. Беру Аду за руку и веду вглубь кладбища.

У всех на памятниках дата рождения и дата смерти, на нашем памятнике только одна дата.

Мне выпало комбо, я приезжаю сюда на день рождения и на день смерти одновременно.

Игнорировать это, делать вид, что забыл или занят проще всего.

Но я несу этот крест. Как напоминание о том, что случилось из-за меня.

Вспоминаю тот день и представляю, как могло бы все сложиться у нас, если бы тогда наш сын родился. И верю, что мы были бы вместе.

Ищу нужный ряд.

Подхожу к ограде. Внутри – та же четкая гранитная плита и двойная могила. С одной черно-белой фотографии, с которой на нас смотрит моя мама, с другой – сын.

Ада отпускает мою руку. Обнимает себя.

О чем думает она в этот момент, я не знаю. Кажется, нам обоим нужно сейчас побыть и наедине, и одновременно рядом.

Ставлю букет роз в вазу. Такие же свежие, как ее навсегда замершая красота.

Я медленно опускаюсь прямо в брюках на колени перед ними, несмотря на то, что земля сырая.

У меня спазмом сводит горло, каково Аде и не представляю.

С матери перевожу взгляд на малыша. Я попросил сделать мне его фотографию, чтобы каждый раз приходить и смотреть ему в глаза.

– Сын, – наклоняюсь ниже и ладонью смахиваю с гранита пыль и песок, – прости… что не защитил тебя и маму, что ошибся. Прости, что лишил тебя жизни…

По щеке стекает слеза. Но я даже не смахиваю ее.

Зачем? Тут только Ада, перед которой хочется быть, а не казаться.

– Прости, что не дал тебе увидеть мир, играть в футбол, бегать, смеяться, жить.

Закрываю глаза и запрокидываю голову к небу.

– Прости, что лишил тебя всего этого. Но знай, что мы про тебя помним. – Выдыхаю, шумно сглатываю горечь. – Теперь у тебя есть брат и сестричка.

За спиной Ада делает шаг ко мне, кладет руки мне на плечи.

– Перед тем, – шепчет, глотая слезы, когда я усыновила Пашу, мне снился наш сын…

Я отталкиваюсь от земли и поднимаюсь, разворачиваюсь к Аде.

– Он хотел, чтобы мы с тобой, Мирон, заботились о нем так, как о нашем сыне, – поджимает дрожащие губы, моргает веками за пеленой слез, – этот не родившийся малыш привел мне за руку Пашу, сказал, что это теперь мой сын, а у него другие родители. Он простил тебя. Нас…

Я протягиваю руку и обнимаю Аду, прижимаю к себе.

Мы стоим так не двигаясь. Ада не обвиняет больше и не осуждает. Мы будто снова проживает этот день, только теперь вместе. Несмотря ни на что.

Нахожу ее руку и сжимаю ледяные пальцы.

– Если бы я мог все вернуть, я бы от всего отказался, начал бы все сначала, только чтобы тот день никогда не наступал. Чтобы я берег то, что у меня есть. Я бы прожил свою жизнь по-другому.

– Как по-другому?

– Так, как живу ее сейчас. С тобой.

Ада

Я не видела его таким никогда. Открытым, ранимым, переживающим так сильно. Даже тогда, когда мы расставались, он не был настолько искренен.

И мне больно и… легко одновременно. Он раскаивается. Не потому, что "надо для опеки", не потому что "так правильно", а потому что, наконец, увидел ровно то, что было со мной – там, в белых коридорах, где пахло лекарствами и концом.

– Родная моя…

Стоим, обвеваемые теплым ветром. Как будто