Измена. Он не твой - Яна Мосар

говорю тихо, наклоняясь и целуя ее в лоб. – Ты только отдыхай и поправляйся. Пожалуйста.

Она сжимает мою руку в ответ, и на мгновение мне кажется, что мы снова, как в детстве, вместе и защищаем друг друга.

Когда я выхожу из палаты и оказываюсь в больничном коридоре, набираю номер Даши. Сердце глухо стучит в груди, и я снова боюсь – теперь уже за нас всех, за нашу семью, которую нужно снова собрать, заново выстроить из обломков.

– Даш, – тихо говорю я в трубку, едва она отвечает. – Я с мамой поговорил. Она пришла в себя. Хочет тебя видеть. Хочет попросить прощения.

На другом конце трубки пауза, и я почти слышу, как Даша думает, сомневается, собирает слова.

– Она правда так сказала?

– Да, Даш. Она сказала, что ты спасла ей жизнь, – произношу я, чувствуя, как голос мой становится увереннее. – И теперь хочет исправить то, что натворила. Если сможешь, приезжай, пожалуйста.

Даша молчит еще несколько мгновений, и сердце мое сжимается в ожидании ее ответа.

– Хорошо, – наконец отвечает она мягко и тихо. – Я приеду.

И от этих простых слов я вдруг ощущаю облегчение – словно снова моя жизнь обретает опору. Теперь я знаю, что несмотря ни на что, у нас еще есть шанс быть семьей. Пусть сложно, пусть больно, но вместе – точно справимся.

Даша

Палата светлая, воздух теплый, будто приоткрыто окно. На прикроватной тумбочке термос, сложенные газеты, очки в тонкой оправе. А рядом – она.

Я долго стою в дверях, не заходя.

Смотрю, как она, чуть приподнявшись на подушках, поправляет плед на коленях. Руки ее дрожат, лицо осунувшееся, но в глазах уже не злость. Только усталость. И что-то, похожее на смирение.

– Зайдешь? – спрашивает мама Ярослава тихо, не повышая голос.

Я киваю. Прохожу в палату, осторожно закрываю за собой дверь.

Молчим. Несколько долгих секунд.

– Спасибо, что пришла, – она нарушает тишину первой, – и… спасибо, что осталась тогда. Не бросила меня. Я ведь видела, как ты колебалась.

– Я колебалась, потому что до этого вы сказали, что лучше умрете, чем отдадите его.

Я опускаю глаза. Мне трудно говорить. В груди – тугой ком.

– Если бы не ты, – продолжает она, – меня бы уже не было. Знаешь… – отворачивается к окну, – я это поняла. Там. Где-то. В той темноте. Я правда думала, что умираю.

И вдруг… будто голос. Простой. Как бы говорит: "Ты еще нужна там. тебе пока рано".

Она поворачивает ко мне голову. Смотрит внимательно, не как свекровь. А как женщина на женщину.

– Я не видела тебя, Даша. Не хотела видеть. Искала в тебе соперницу, а не семью. А потом Ярослав рассказал… как ты с ним, как ты с Катей, не за себя борешься, а за всех троих. И я вдруг поняла… мне всю жизнь хотелось, чтобы рядом с моим сыном была такая… которая не отберет его у меня.

Она вдруг медленно тянет ко мне руки и слабо, по-женски, по-матерински сжимает мои пальцы.

– Прости меня, Даша. За все. За слова, за ложь, за ту проклятую Анну. За то, что я не верила. Я хочу… я хочу жить. Хочу растить внучку. Не хочу еще умирать.

Я наклоняюсь к ней и обнимаю ее.

Я вдруг понимаю, что тоже плачу. Не от боли – от облегчения.

– Можно я… попрошу? – шепчет она, отстраняясь. – Приведи как-нибудь Катю. Я так по ней соскучилась. И ей я многое должна.

Я киваю.

– Конечно, приведу. Ей только и нужно, чтобы бабушка была здорова.

Пауза. Несколько ударов сердца. Я выдыхаю.

– Вы часть своей любви к сыну, отдайте внукам. И ваше сердце тогда не будет так барахлить.

– Внукам?

– Да, я беременна, – говорю я почти шепотом. – Но Ярослав еще не знает.

– Дашенька… – ее глаза распахиваются. – Господи…

Она вдруг оживает, словно включили свет внутри. На лице – радость. Теплая, настоящая.

– Как же это хорошо… – шепчет она. – Это… чудо.

– Ярославу только не говорите пока. Я сама скажу. Хочу сделать это особенно.

– Конечно, обещаю. Ни слова. Но знай… это чудо. Ты даришь мне шанс стать лучшей бабушкой и второму внуку уже достанется больше мой любви.

И я вдруг впервые чувствую, что она – правда с нами. В нашей жизни. В нашей семье. Не враг, не преграда, а часть. Живая, сложная, но родная.

И, может быть, это тоже шаг к исцелению. Для всех нас.

– Мам, можно Катю на вечер оставить у вас? – спрашиваю, ловя взгляд мамы, пока Катя сбивает пену на молоке, устроив небольшую бурю в кружке.

– Конечно, оставляй. Мы с ней мультики посмотрим, книжки почитаем, ванну с уточками примем. Все как положено, – улыбается мама.

– Мне надо с Ярославом поговорить, – тихо прошу, касаясь ее руки.

– Конечно, – кивает она, и в глазах ее – заговорщицкий блеск.

Она уже что-то заподозрила, но промолчала. И я за это благодарна.

Когда я возвращаюсь домой, тишина в квартире звучит особенно. Все чисто, прибрано, но в воздухе – что-то легкое, радостное. У меня есть идея. Не просто сюрприз. Послание.

Я стою у плиты, мешаю крем и думаю, как бы ему… мягко. Красиво. С намеком.

И тут вспоминаю. На заре наших отношений он однажды сказал: "Если когда-нибудь ты родишь мне сына, испеки мне шоколадный торт. Не простой. А с сюрпризом. С начинкой внутри, как коробка с секретом. Чтобы я срезал и – бах!"

Он тогда смеялся, а я смеялась с ним. Но ведь это… знак?

Завариваю насыщенный ганаш из темного бельгийского. Слой крем-чиза с малиной – как мягкое сердце.

И в центр – крошечную шоколадную фигурку: пинетки. Отливаю в силиконовой форме.

Сверху – надпись из белой глазури: "Ты снова будешь папой".

Когда все готово, торт охлаждается, я смотрю на него и не могу не улыбнуться.

Это не просто десерт. Это я. Мои дрожащие пальцы. Моя любовь. Моя надежда.

Хочется, чтобы он увидел, и понял. Без слов.

Я достаю сервировку. Новые тарелки, бокалы, свечи.

Потом пишу короткое сообщение: "Приезжай скорее. У меня есть для тебя кое-что особенное."

И жду.

С замиранием. С тихим биением сердца в унисон с щелканьем стрелки на часах.

Пусть