Люси Уокер - Летний понедельник

Он тоже кивнул, положил сахару в чашку и начал размешивать.

— Да. Такое иногда случается. — Пауза. — Однажды такое уже было, когда я в колонии сидел, и знаешь, чем все кончилось? Я предстал перед судом… да, перед судом для несовершеннолетних… и офицер, он говорит: «Ваша честь, — говорит, — у этого парня припадки. Эпилепсия». — Джек Смит зыркнул глазами в сторону Денни. — Что ты на это скажешь? — подозрительно прищурился он.

Денни задумчиво поджала губки.

— Я вот что тебе скажу. Этот офицер в суде, может, они его специально для тебя наняли, чтоб он на твоей стороне выступил. В суде всегда так, одни говорят за, другие против. Вполне возможно, этот офицер очень хитрым оказался. Может, думал, из-за припадков тебе удастся уйти от наказания. Выставил тебя больным, вот как. Тогда в тюрьму тебя не пошлют. В колонию, как ты ее называешь.

— Да-а… — горько протянул Джек Смит. — Это точно, меня в больницу сплавили. Туда, где психов держат. Все время вопросы всякие задавали. Какой у тебя папаша? Какая у тебя мамаша? Чем любишь заниматься? Откуда эти шишки на голове? И шрам на подбородке?

Денни чуть чашку из рук не выронила. Надо же, она совершенно забыла про этот шрам. Джек Смит все время прятал свой безвольный подбородок в безразмерном воротнике. Сейчас не время… Потом посмотрит…

Он жадно отхлебнул из чашки и потянулся за сигаретами. У них снова была одна пачка на двоих. Денни чувствовала, что не стоит сейчас вставать и выходить на веранду за блоком.

Джек прикурил и послал пачку в ее сторону.

— И что ты там говорил про брата-близнеца? — продолжал он. — Какой он? Как выглядит? Где он?

У Денни сердце упало и теперь билось где-то в животе. Брат-близнец! Не почудилось ли ей что-то во взгляде инспектора Райли, когда она сказала про брата-близнеца? Говорила ли она о нем вообще? А если говорила, то что именно? Ладно, наверняка об этом упоминалось по радио или в газетах. Господи, почему она не читала этих проклятущих газет!

Денни пропустила мимо ушей половину вопросов, которые Джеку Смиту задавали в так называемой «больнице». Слушать-то она слушала, но одновременно пыталась восстановить во всех подробностях утренний разговор с инспектором Райли. Да, брат-близнец упоминался, это точно. Или не точно? Или эта тема просто все время крутилась у нее в голове?

— В конце концов, я рассказал им все, что натворил мой брат. И про то, на какие трюки он был способен. Выстрелить из ружья за спиной и залезть на шестидесятиметровое дерево — такие в Виктории на зольниках растут — с помощью топора и шипованных ботинок. И на яхте в гонках участвовал. И все равно, плохой он был. Я им и об этом рассказал. Но где он, я не знал. И не мог сказать им — я же всегда его покрывал, всегда за него отдувался. Я и так им много чего порассказал. Сказал, что почти все, за что меня притянули, — это его рук дело. Но где он, я им говорить не собирался. Нет, сэр! Только не я.

Еще одно бревно треснуло, но на этот раз Джек Смит и ухом не повел. Он замолчал, волна грустных воспоминаний о брате-близнеце захлестнула его.

— Забавно, когда всё тихо, говорят, что стоит мертвая тишина, — задумчиво проговорила Денни. — Но тишина эта мнимая. Бревна потихонечку-помаленечку остывают, оседают, а потом — раз! — и треснуло.

— Да… — протянул Джек Смит, окончательно успокоившись. Видно, выговорившись, он спустил пар и расслабился. Ружье вернулось на прежнее место, сам он поставил локти на стол, навалился грудью на столешницу и склонил голову набок, словно его уже клонило в сон. — Мертвой тишины не бывает, — размышлял он вслух. — Там, в буше, где я сегодня лежал, все время кто-то под листьями возится, под корой, туда-сюда снуют, снуют… И в воздухе маленькие такие штучки все время летают. Их и разглядеть-то трудно, но они летают, летают…

— У ручья — вот где самое лучшее место, — сказала Денни. В комнате царило полное умиротворение. — Теперь у меня времени нет туда ходить, но когда я была маленькой, мы все время туда бегали. То есть я с четырьмя сестрами. Поднимались вверх, к запрудам над перекатами, малявок ловили.

— Малявок? Каких таких малявок?

— Маленьких рачков. Ловили, сажали в консервную банку и домой приносили. Кто больше наловит, тот и победил, но иногда кто-нибудь из нас нарочно чужую банку опрокидывал. Нечестная игра, одним словом.

— И что вы с ними потом делали? Ели?

— Нет. Приносили домой, бросали у баков с водой и забывали. А потом, когда через несколько дней кто-нибудь находил их, они все уже кверху брюхом плавали. Как подумаю, мне аж дурно делается. Они ведь нам совершенно ни к чему были, так, на спор ловили. Кто больше. Приносили их домой, и они умирали. Не знаю… Дети такие жестокие.

— Если бы вы их ели, то тогда ничего, — покивал Джек Смит.

— В том-то и дело. А мы просто соревновались, от радости прыгали, если удавалось больше всех поймать. А потом обрекали их на смерть. И с цветами так же.

— Ты и цветы собираешь?

— Теперь уже нет, — отчаянно замотала головой Денни. — Сегодня это законом запрещено. Да я бы все равно не стала. Пусть все живое живет и радуется. Но тогда мы целые мили по бушу проходили и по оврагам, там, где старая железная дорога. Там такие чудесные орхидеи росли, загляденье! Как мы радовались, когда удавалось найти нечто особенное. Или лучше, чем у других. Мне всегда хотелось набрать самый большой букет…

— Получалось?

— Иногда. Мы на поезде в школу ездили, туда, на равнину. Он все время останавливался в одном месте, паровоз к другому концу цепляли, мы выскакивали, рвали цветы и потом нагоняли его у холма — состав ведь зигзагом ходил. — Денни помолчала. — Да, весело тогда было, — вздохнула она и потянулась за сигаретами, потом пустила пачку вдоль стола, Джек Смит затушил окурок и прикурил очередную. — А однажды одна девчонка, которая все время с нами бегала, упала и сломала руку. С тех пор нам не разрешали с поезда слезать. Кондуктор постоянно угрожал, что перепишет наши фамилии и адреса, если мы нарушим закон.

— Хренов закон! — выругался Джек Смит, глубоко затянувшись сигаретой.

— И все же, если ты хочешь послушать природу, надо к ручью идти, — вернулась к началу разговора Денни. — Можно залечь в папоротники и слушать. Сначала слышно, как вода поет, по камушкам перекатывается. Потом начинаешь слышать, как листья на воду опускаются, как ящерицы шуршат. Потом — как жучки возятся, как стрекоза на травинку садится.

— Нет, как стрекоза садится не услышишь. Они совсем бесшумные.

— А я слышала. Клянусь, слышала. Надо только очень хорошо прислушаться. Смотришь на нее, а потом, когда она приземляется…