Ненавижу тебя, сосед (СИ) - Манило Лина

В этот момент Демид обнажается передо мной, становится беззащитным и ранимым. Боль выплёскивается из его глаз, мощная. Влекомая незнакомыми чувствами, я кладу руки на его плечи, повторяю недавние движения: вверх до основания шеи и снова вниз.

Демид вздрагивает, а я продолжаю гладить его горячую кожу, беру в плен лицо. Шершавые щёки под моими пальцами становятся ледяными, а под левым глазом дёргается нерв.

— Ты выживешь, — шепчу, упираясь лбом в его.

— Яся…

Демид втягивает воздух сквозь сжатые зубы, а я толкаюсь вперёд, неумело касаюсь своими губами его. Осторожно языком провожу по контуру, и это запускает цепную реакцию.

Мы целуемся. Или пытаемся сожрать друг друга? Как два испуганных маленьких зверька, столкнувшихся в лесу, мы боремся за кусочек свободы, за свою жизнь, изливаем всё, что копилось внутри. Сплетясь руками, сердцами, мыслями, мы глухо стонем, и внутри всё плавится от малейшего прикосновения.

Становится жарко, томно, невыносимо. То ли хорошо, то ли плохо — не разобрать. Нужно прекратить, нужно снова вернуть себе благоразумие, но ничего не получается. Это сумасшествие, но оно сильнее меня, сильнее нас, всего мира важнее.

Я прихожу в себя, когда Демид поднимает меня на руки и несёт вверх по лестнице. И снова, как накануне вечером, я прошу себя отпустить.

Пока не стало поздно. Пока мы не наделали глупостей, поддавшись боли, что сильнее нас.

— Демид, я… это всё слишком…

Демид будто в себя приходит. Ставит меня на пол, отступает на шаг. Будто рядом открытый огонь, он бегом спускается по лестнице, но в самом низу оборачивается и улыбается:

— Я всё понял, Яся. Ты права, сейчас — время для глупостей. Потом, когда мы будем готовы. Оба.

— Спасибо…

Демид стоит у подножия лестницы, засунув руки в карманы, снова с пятки на носок перекатывается, а в тёмных глазах пляшут черти.

— Поспи, Синеглазка. Во сколько там твоя мама приедет?

— Думаю, часам к восьми.

— Тогда в семь спускайся вниз, отвезу тебя к институту.

Теряю дар речи, а в голове искры и взрывы.

— В смысле отвезёшь?

— На машине, — пожимает плечами. — Или лучше на мотоцикле?

— Нет-нет, ты не понял! Зачем ты будешь меня отвозить?

Демид опирается рукой на перила, смотрит хитро-хитро:

— Помнишь, мы говорили о веселье? Это оно и есть. Сюрприз для твоей заботливой мамы.

Что-то мне дурно…

— Я ничего не понимаю, но почему-то кажется: ты знаешь, что делаешь.

Вместо ответа Демид кивает и, не говоря больше ни слова, скрывается за поворотом и выключает свет. Холл погружается в темноту, а я в размышления.

Что будет завтра, когда мама увидит Демида? Ой, что будет! Катастрофа! Но прятать Лаврова от мамы? Нет, я не хочу этого.

Вернувшись в комнату, я запираюсь изнутри, скидываю платье. Закопавшись в одеяло, наконец проваливаюсь в сон.

23. Демид

Заснуть не получается, сколько не пытайся. После поцелуев с Ясей только и могу, что дебильно улыбаться, глядя в потолок, а ещё Обухов храпит, причмокивая, и от кого-то убегает во сне.

Беспокойная натура. Мешает!

Когда от лежания на узком диване начинают болеть бока, а икры покалывает от того, что длинные ноги не помещаются и их приходится их подгибать, отбрасываю тонкий плед и топаю на кухню. Скоро рассвет, дом ещё спит, а мне не помешает чашка крепкого кофе.

Тренер ругается, если я убиваю себя ударными дозами кофеина — для сердца вредно, — но я люблю нарушать запреты. Хотя бы иногда. Иначе не жизнь, а скука смертная.

То, что происходит между нами с Синеглазкой — что-то новое. Непривычное. Я не могу найти этому названия, у меня не получается встроить это хоть в какую-то систему, классифицировать, подвергнуть анализу. Мой математический склад ума впервые не справляется. Мозг даёт сбой и только и может, что выдавать предупреждение об опасности.

А ещё так неприятно саднит в груди. Оказывается, я так привык её ненавидеть и обвинять, что сейчас сложнее всего перестроиться. Недоверия во мне много — слишком много, но так хочется верить…

Я пытаюсь! Честное слово! Но это сложно.

С появлением Яси всё пошло наперекосяк. Даже с лучшим другом мы в контрах, и никакой кодекс братана не спасает. Но я не могу, а главное — не хочу отдавать её Никите. Корёжит от одной мысли, что он может поступить с ней так, как с другими своими рыбками и птичками. Воспользоваться и бросить. Нет уж, ни за что. Только не её.

Мысли о Воропаеве царапают. Сраться с ним из-за девчонки? Глупость какая-то, но иначе, похоже, никак.

Чёрт, может быть, у меня раздвоение личности?

Меня болтает от ненависти до щенячьего восторга, когда смотрю на хрупкую Ясю. Ощущение, что забрался на самые опасные качели, и я ношусь между желание оттолкнуть, избавиться от Ярославы и невозможной жаждой к ней прикоснуться, заграбастать, сделать своей, присвоить и никуда никогда не отпускать. Сумасшедший дом.

Меня мотыляет от злости на всех до отвращения к себе за то, что сделал. За унижения, насмешки, издевательства. Стыдно. Мать его, мне стыдно!

Думая обо всём этом и не допуская мыслей о главном, я завожу кофеварку и, распахнув кухонное окно, высовываюсь наружу, вдыхая осенний горький воздух и смотрю в тёмное небо. Холодный ветер треплет волосы, но мне слишком жарко, чтобы замечать такие мелочи. Накрапывает дождь, в темноте шумят деревья, вдалеке сонно лает собака.

Скрипит калитка, впуская одинокую фигуру. Воропаев входит во двор, и в свете фонарей его лицо кажется бледным и осунувшимся. Причудливые тени пляшут на подъездной дорожке, а я смотрю на Никиту и пытаюсь угадать, с миром ли он пришёл.

Кофеварка издаёт мелодичный звук, в чашку льётся необходимая мне доза кофеина, но я не тороплюсь отворачиваться. Мы с Никитой смотрим друг на друга в полной тишине. Друг сдаётся первым: взмахивает рукой, натягивает на лицо широкую улыбку и движется к дому.

Кажется, драка пока что откладывается. Или это затишье перед бурей?

Стараясь не шуметь, Никита входит, когда я делаю второй большой глоток горького кофе. Смотрим в глаза друг другу, молчим, а так много сказать хочется.

— Чего ты холод напустил? — ёжится бледный Никита. Огибает меня по длинной дуге, обходит барную стойку, будто она чумой заражена, и, нахмурившись, закрывает окно. — Простынешь, тренер тебя со свету сживёт.

— Ты такой заботливый, — хмыкаю, глядя на взъерошенный затылок Воропаева. Всегда идеально уложенные светлые волосы торчат дыбом, плечи опущены, и Никита весь какой-то неуютный и нахохлившийся.

Похожий на бомбу с часовым механизмом, которая вот-вот рванёт.

— Ник, она в доме, — я специально не называю имени. Знаю, и так поймёт, объяснять сотню раз не нужно, слова лишние тратить.

Воропаев разворачивается так резко, что сбивает с подоконника пластиковый стакан. Тот с глухим звуком падает на пол, подпрыгивает пару раз и укатывается под стол.

— Что… в твоей комнате небось?

— В моей, — киваю, потому что не люблю врать и выкручиваться. — Спит сейчас.

— Устала, наверное, — брезгливо губы кривит, а мне хочется кулаком по его рту проехаться. Но терплю.

— Конечно, устала, — делаю ещё один глоток кофе, и впервые горечь кажется мерзкой. Сахар, что ли, добавить? Да ну, извращение. — У неё сгорела комната, ей негде жить, а ещё сгорели все вещи, учебники и прочая ерунда. Конечно, она устала.

Никита открывает рот, но тут же захлопывает. Ерошит и без того торчащие волосы, устало закрывает глаза.

— У вас с ней…

— Ничего не было, Ник. Я просто выделил ей свою комнату.

— С каких пор ты, Лавр, таким джентльменом стал? — в треснувшем голосе звучит что-то очень похожее на страдание. Обиду. — Ну, ладно, ладно! Пусть ты решил остепениться! Но почему с ней? Ты её не знаешь совсем, в то время как я первый с ней познакомился! Это же… подло. Лавр, так не делают.

Никита больше не пытается наброситься на меня — из него будто бы весь воздух выкачали. Он действительно не понимает. Обижается, а я решаю, что настало время правды.