Клетка бесприютности - Саша Мельцер

Лу и ее. Оттягивать предстоящий разговор – бессмыслица, но я так ничего не боялся. Даже оставлять сына здесь.

Вадику, наверное, не стоило говорить. Я предполагал, что совру ему, скажу, что скоро вернусь, а дальше придумаю еще что-то и еще. Одна ложь зацепится за другую, но эта ложь будет во спасение, она поможет не растоптать детское, любящее родителя сердце совсем. Сын безмятежно играл в подаренный ему на день рождения планшет – Лу постаралась, не смогла оставить без подарка, – и не думал о том, что скоро останется здесь без меня. От любимого отца на память будет только крючок на двери и вяжущее язык разочарование после предательства.

– Поезд через шестнадцать дней. Сдам экзамены в ординатуре и уеду. Меня ждут.

– Ты сдурел, – обреченно подытожила мать. – Просто сдурел, Игорь.

– Вашими молитвами.

Я поднялся, чувствуя слабость в ногах. Мутило от признания, от жестких слов, от неотвратимости отъезда. От всего мутило, даже от этих стен, в которых я прожил почти двадцать шесть лет. Мать молча продолжила разбираться с посудой, и я осознал, что, когда уеду, – ничего не изменится. Отец будут пить, мать будет так же вытирать чашки грязным вафельным полотенцем, а Вадик – запираться в комнате и бояться выходить. Но я не мог взять его с собой, да и что ему делать на Севере?

Он даже не повернул головы, когда я зашел. Наверняка не слышал нашего разговора, погрязнув в игре. Я погладил сына по волосам, поцеловал в макушку и улыбнулся.

– Я отъеду, – тихо проговорил я ему на ухо. – Хорошо? Постарайся не выходить.

– Дедушка злой?

– Бабушка злая.

Он послушно кивнул, и я вышел из комнаты, накинул на плечи потертую джинсовку на случай, если к вечеру похолодает, и набрал Лу. Попросил встретиться. У нее проходил экзамен в Суриковке, но она уже заканчивала. Я пообещал встретить ее у вуза в надежде, что она все сдала. Погруженный в свои мысли я даже не слышал стука поезда в метро, а молча покачивался ему в такт, пялясь в одну точку. Матери было не так страшно сказать. Матери – наплевать. Я ее даже не ранил, просто повесил обузу.

Институт имени Сурикова находился в центре, от Марксистской было ближе всего. Когда я подошел к зданию, Лу уже стояла у калитки, нервно затягивалась сигаретой, от которой пахло вишней, и вытирала слезы.

– Сдала?

– Да, – всхлипнула она, уткнувшись мне в грудь. Футболка с «Агатой Кристи» тут же промокла от слез. Наверняка остались следы туши.

– А чего тогда плачешь? – я приподнял ее лицо за подбородок, ласково целуя и чувствуя на губах соленую влагу и табачно-вишневое послевкусие. – Тебя кто-то обидел?

– Сказали, что посредственно, – она размазала слезы и тушь по щекам, и я провел своими пальцами по следам ее, чтобы стереть это. – Что сдала, но так. Бесталанно. Ни о чем.

Я крепче прижал ее к себе, гладя по спине, касаясь лопаток через тонкую шифоновую рубашку. Лу то и дело всхлипывала, вытирая щеки уже без следов туши, слезы смыли весь макияж с ее глаз. Покрасневшим лицом она опять прижалась к моей груди.

– Это они все ни о чем. Посредственности, – уверенно сказал я. – Вот на тебе и отыгрываются. Ты же самая талантливая, родная, ну что за слезы? Они вообще их не стоят.

Мы сели на лавочку неподалеку, и Лу опять достала сигареты. Я поднес зажигалку, опалив кончик, а потом достал свои, крепкие. Она нервно и часто затягивалась, словно стремясь заткнуть дыру от расстройства внутри. Я молча обнимал Лу за плечи, желая поддержать. Она перестала плакать. Теперь курила даже со злостью, резко и с шумом выпуская изо рта дым. Сильно пахло горчащей вишней.

– Хочешь какао? – тихо предложил я, погладив Лу по открытому плечу. Она была даже без куртки, и я стянул джинсовку, чтобы набросить ей на спину и согреть.

– Хочу, пойдем.

Она завернулась в куртку, больше ее на несколько размеров, выкинула окурок в ближайшую урну и потянулась. Я поднялся за ней, трепетно взял за руку. Ее глаза до сих пор краснели от слез, и теперь я не знал, как начать разговор. Резко? Плавно подвести к отъезду? Или вообще не говорить, а уехать молча, предать, как Вадика, и пропасть из жизни раз и навсегда?

Мы вышли из Товарищеского переулка и повернули на Таганскую улицу с четырьмя автомобильными полосами и низкими желтыми зданиями, и пошли по ней вверх, к Нижегородской. Лу не выпускала моей руки, но я и не стремился высвободить пальцы, мягко поглаживал большим тыльную сторону ее ладони, успокаивал. Мы зашли в небольшую кофейню, почти пустую, и я взял ей какао с зефирками, себе – большой латте, изменив американо. Горького кофе не хотелось – вокруг и так все горчило, – поэтому я попросил бросить в напиток два кубика сахара.

Лу села у окна, повесила мою джинсовку на свой стул и устало подперла кулаком подбородок. Я, дождавшись напитков у кассы, сел напротив и пододвинул к ней какао в немой надежде, что ей станет лучше. Но уже знал – от моих слов никому не может стать лучше.

– Нам надо поговорить, родная, – негромко сказал я, взяв ее за руку. – Это очень серьезно.

– Что-то случилось? – она чайной ложкой подцепила зефирку с пенки и отправила в рот. – Выглядишь нервным. Я еще у института это почувствовала.

Иногда меня удивляло, какой тонкой эмпатией обладала Лу: она на высших вибрациях ощущала все происходящее, руководствовалась великолепной, точно рыбьей по гороскопу, интуицией, и могла объяснить необъяснимое. Сжав ее ладонь, второй рукой я вцепился в свою кружку, тайно надеясь, что мне не придется ничего говорить.

– Я уезжаю, – пробормотал я под нос.

– Прости? Не расслышала…

– Я уезжаю, – повторил я куда громче, – Надолго, Лу. На заработки.

Она продолжала молча сжимать мою ладонь. Между нами нитями протянулась тишина, молчание было таким звонким, и даже легкая, приглушенная музыка кофейни не могла его прорезать. Я ничего не слышал, кроме шумно колотившегося в груди сердца.

– Родная, на три года, – внезапно продолжил я, сорвавшимся голосом. Поднеся ее руку к губам, я поцеловал тонкие пальцы, испачканные в краске, тыльную сторону ладони. – По-другому не получается.

– А частная клиника? – от ее голоса – такого потерянного, не осознавшего еще, – сердце сжалось тоской. – Мы можем обсудить…