Измена с молодой. Ты все испортил! (СИ) - Шевцова Каролина

Потому что с трудом заставляю себя вставать по утрам. Готовить завтрак, улыбаться, дышать — всё теперь происходит через нечеловеческие усилия.

Но я стараюсь. Правда, стараюсь.

Не вздрагивать от его обычных прикосновений. Не сомневаться в его словах. Не плакать тайком в душе.

Очень стараюсь. Ради себя, ради детей.

И в гости к нам никто не приходит. Ни свекровь со свекром, ни Нора. Карен попросил их дать мне время.

А потом наступают будни.

И каждое его опоздание будто по новой царапает еще не успевшее зажить сердце. Каждый вызов на его смартфон будит воспоминания.

Две недели я занимаюсь домашними делами, не в силах думать о работе. Провожаю Карена, который теперь сам отвозит детей в школу, заказываю продукты, готовлю, убираюсь, встречаю детей после уроков, Карена — после работы… Но во всём этом больше нет ни легкости, ни удовольствия — сплошная пытка. Весь день жду часа, когда можно наконец положить голову на подушку и на несколько часов выпасть из удушающей действительности.

А еще с каждым днем мне все сложнее находиться наедине с мужем. Его присутствие, его случайные касания, его дыхание, когда мы ложимся спать, вызывают отвращение вплоть до брезгливости.

Пытаясь это скрыть, я перестаю ждать его по вечерам — ухожу спать сразу после того, как ложатся дети, чтобы лишний раз не оставаться с ним вдвоем. С учетом этого нового для меня ощущения, выходные превращаются в муки, а постель — в плаху.

В последнюю неделю января возвращаются мама и папа. Коротким звонком в девять утра ставят в известность, что через час будут у меня — выбрали время, когда с наибольшей вероятностью я буду дома одна.

Мы не говорили с первого января.

— Боже правый, Ксения! — с порога взмахивает руками мама. — Ты в зеркало когда смотрелась⁈

— Утром, — отвечаю спокойно, не поддаваясь провокации. Потому что это правда, утром я смотрелась в зеркало. В ванной комнате. Отражение вяло откликнулось потухшим взглядом, бледной кожей и темными пятнами у переносицы. Наспех умылась, собрала волосы в низкий хвост и вышла.

— Детка, ты так мужа вконец потеряешь, — шепчет она мне тихонько на ухо, чтобы папа не услышал. Это слова не для мужских ушей. — Кому понравится каждый день смотреть на призрака?

— Не надо, мам. — Нет желания ни спорить, ни пререкаться. Только просьба не бередить то, что еще слишком болит.

Проходим вместе на кухню.

— Как отпуск, пап? — перевожу тему, включая электрический чайник.

— Отпуск как отпуск, — коротко отвечает папа. Как всегда немногословен. Все пробелы вместо него всегда заполняет мама яркими эмоциональными рассказами. Но в это раз она не подхватывает его фразу. Переводит взгляд с него на меня.

— Хм, — киваю. — Ну, спрашивайте. Это же не просто визит вежливости?

— Мы звонили, — шелестит мама, — Карен сказал, ты заболела.

Снова киваю.

— Где Карен? — щурится папа. Мама взволнованно кусает губы. Будь во мне чуть больше энергии, я бы оценила анекдотичность сценки.

— На работе.

И тут же взгляд мамы смягчается, а губы расслабленно растягиваются в улыбке.

— Я же говорила, Витюш, они помирятся. — Мама ставит руку на папино плечо.

— Подожди, Вика. — останавливает ее папа. Затем снова обращается ко мне:

Что ты думаешь? — вот так, прямо, словно видит меня насквозь.

— Я хочу попробовать, пап.

Перед ним не хочется притворяться, сохранять видимость сильной женщины.

— Уверена?

— Нет. — отвечаю честно. — Но не могу иначе.

— Понимаю, — кивает папа.

Чайник дважды пищит, выдав на дисплее установленные для чая 80 градусов. Разливаю по кружкам заварку, добавляю сверху кипяток. Кладу родителям в тарелочки по кусочку лукума.

Мама пытается начать непринужденную беседу, но любые реплики остаются висеть в воздухе. Допиваем чай в молчании.

— Детка, покажи мне свои новые занавески, — подмигивает мама и уводит меня из кухни.

Заходим в мою комнату. Яркий свет тонкой полоской отчаянно пытается пробиться сквозь задвинутые шторы-блэкаут. В полумраке спальни замечаю свое отражение в напольном зеркале. Бесцветная, в тонком сером халате из матового шелка, я и правда стала похожа на привидение. С отвращением скидываю его с себя, оставшись в одном белье. Мама раздвигает шторы, комната тут же наполняется слепящим светом, от которого невольно прищуриваюсь.

— Ксения, соберись, милая. — Она достает из шкафа первое, что попадает под руку — объемный красный свитер в рубчик, и надевает на меня. Затем берет с туалетного столика расческу, распускает мои волосы и, посадив на пуф, начинает причесывать. — Ты умная женщина.

— Мам, как?.. — решаюсь спросить то, о чем думала уже много дней. — Как ты справлялась?

Впервые я вижу в ей не маму, а женщину. Невероятно сильную женщину. Потому что только очень сильная женщина могла годами жить в том, что за несколько недель разрушило меня до основания.

— Оххх, — выдыхает она, проводя рукой по моей макушке. — Я так мечтала, чтобы у моих дочерей все было иначе. Чтобы вы никогда не познали эту сторону женской судьбы, милая. Со временем боль притупится, поверь. Обязательно станет легче.

— А если я не смогу? Мам, я будто увядаю. — с прикрываю глаза, нежась в тепле маминой ласки. — С каждым днем, с каждой минутой из меня словно по капле вытекает жизнь. Как мне найти в себе силы, если внутри пусто, мам?

— Найдёшь. — Она говорит это так легко и уверенно, что мне хочется заразиться той же уверенностью, той же легкостью. Есть же во мне хоть что-то от нее? Не вся же я в папу характером? — Оденься, сделай макияж, запишись в салон… А потом возвращайся к жизни. Встречайся с подругами. Иди на работу, найди себе хобби.

— И станет легче? — шепчу с надеждой.

— Ну конечно же! После дождя будет радуга, после дождя, — напевает популярную в прошлом мелодию и игриво подмигивает мне через отражение в зеркале.

А я смотрю на себя, на несуразный красный свитер, еще больше подчеркнувший бледноту кожи, на тусклые волосы, хоть и причесанные, но все равно соломой размётанные по плечам. На мамину совершенно неуместную улыбку, так резко контрастирующую со всем этим. Она тянется к столику, чтобы взять мою помаду нюд, и морщится, прокрутив ее:

— Не понимаю, как можно выбирать такой блёклый оттенок.

И я не выдерживаю.

— Какой оттенок, мама⁈ — стягиваю с запястья дежурную «пружинку» и наскоро закручиваю волосы хвост. — Ты не видишь, в каком я состоянии? Я в ужасе, мама! Я умираю! А ты мне суешь красный свитер!

— И что, Ксюша⁈ — растерянно бормочет мама. — Ну, закопай себя! Легче станет? Ты что, правда, умереть собралась? Ты чего хочешь? Вот из-за своего упрямства ты и дошла до такого! В ужасе она!

— Упрямства?.. — недоуменно повторяю, осознавая, насколько мы сейчас далеки друг от друга, но она меня не слышит, а только больше разгорается:

— Человечество всегда в ужасе! Только повод дай! Но кто-то страдает, а кто-то идет и покупает новую красную помаду!

— Знаешь, что? — с остервенением снимаю и кидаю на пол свитер. — Наверное, вам пора. Я всегда рада вас видеть, но, видимо, сегодня мы не поймем друг друга.

Мама оскорбленно хлопает дверью, а я снова накидываю на себя серый халат и спускаюсь следом. В прихожей мама молча драпирует вокруг шеи пурпурный палантин, всем своим видом демонстрируя обиду… Подхожу к папе и целую его в щеку.

— Дочь. — В дверях он обнимает меня за плечи и протягивает темно-синюю визитку из плотного картона. — Если передумаешь, позвони по номеру на карточке. Ты помнишь дядю Толика? Моего друга?

От ощущения нелепого дежавю невольно хмурюсь.

— Витя! — возмущается мама, неверно истолковав мою реакцию.

— Конечно, помню, пап, — прижимаюсь к нему, беру визитку, на которой серебряными буквами выведено «Иванов Анатолий Вадимович. Адвокат».

Этого дядю Толика я помню прекрасно.

Глава 12

— Тише, ну! — слышится где-то рядом.