Наталия Терентьева - Там, где трава зеленее

Я ничего не ответила. Я думала о корнете. У меня был такой прапрадедушка в девятнадцатом веке. Это самая любимая и драгоценная легенда нашей семьи. Он погиб на дуэли, которую сам устроил из-за того, что его товарищ оскорбил женщину, которую мой прапрадедушка первый раз в жизни видел.

Когда я была маленькой, бабушка не могла пропустить ни одной моей слабости, или вранья, или трусости, чтобы снова и снова, с разными подробностями, не рассказать мне в назидание эту историю. Когда я подросла, то сама через пятое на десятое прочитала дневник матери этого корнета, с «ятями» и всякими непонятными мне тогда словами вроде «террибль» и «пердимонокль».

Так что это был самый ужасный пердимонокль в моей жизни — я имею в виду ту ночь в Митине.

Я отволокла Милку к ней домой. Затем я на том же такси поехала к маме. Шел второй час ночи. Варя сама мне позвонила на мобильный и сообщила, что у нее болит живот. Я очень надеялась, что она это придумала, но, имея в виду непонятную болезнь Павлика, заспешила к ней, зная, что мама не догадается дать ни угля, ни зеленого чая.

Дверь мне открыла мама, она еще не ложилась.

— Ну как? — спросила мама.

— Да!.. — отмахнулась я по возможности легко. — Можно было не ходить.

— А платье у тебя почему задом наперед надето?

— А… Это фасон такой, мам…

— Ясно. — Мама поправила бирочку фирмы, вылезшую у ворота. — А глаза заплаканные — тоже фасон?

— Мам… Я с Сашей рассталась.

— Ага. — Мама тяжело вздохнула. — Если бы меня попросили проползти от дома до Красной площади на коленях, я бы проползла, лишь бы только это случилось. Девчонка твоя совсем растерянная какая-то в этот раз. Знаешь, лучше никакого отца, чем такой.

— Мам, ты серьезно?

— Серьезней не бывает. У ребенка совсем разорванная душа, вашими компромиссами разорванная. Спокойно рассуждает про папиных «теть»! Ну что это! Лена! Базовые ценности в душе, по крайней мере, должны лежать по полочкам. Это — любовь, а это — гадость, это — верность, а это — подлость. Понимаешь?

— Понимаю, но ненавижу это твое «по полочкам»!

— Скажи по-своему.

— У каждого свои полочки… — вяло попыталась поспорить я, хотя знала, что мама права. Просто не надо это так по-пионерски выговаривать вслух.

— Нет! Нет, Лена! Открой Библию!.. Если не веришь — открой Коран, почитай Конфуция… Люди ли это сами написали, или кто-то пришел и сказал это — не важно! Важно, что там все одинаково, в сущности, написано — про главное! Хочешь — полочками назови, хочешь — заповедями, хочешь — законами человеческими…

На мамин крик вышла полураздетая Варька.

— А я заснула, когда ты сказала, что сейчас приедешь.

— Ну поехали. — Я подошла к ней, обняла.

— Нет уж, с таким фасоном платья ты оставайся здесь.

У меня быстро пронеслась мысль, что красок у меня с собой нет, к утру нареванные глаза отекут, так что за завтраком я не буду очень компрометировать маму перед Игорьком своей молодостью.

— А как Павлик?

Мама улыбнулась:

— Маленькие детки — маленькие бедки. Большие детки… Глупостями не надо заниматься, рвать не будет.

Я легла вместе с Варькой на старом кожаном диване, в библиотеке, которая когда-то была папиным кабинетом. Дочка заснула сразу, а я, обняв ее, пролежала до утра, пытаясь вспомнить хоть одну молитву. Я помнила начало «Отче наш» и конец молитвы оптинских старцев — «научи меня молиться, надеяться, верить, терпеть, любить и прощать».

Молиться я практически не умею — очень жаль.

Надеяться… В жизни с Сашей надеяться не на что. Значит, надо надеяться на другое.

Верить в Бога. Для меня это абстрактное понятие. Конечно, верить я не умею.

Терпеть боль, которая заполнила всю мою душу, и не впадать в отчаяние.

Любить — всех остальных моих близких. Прежде всего — Варьку.

Прощать… Я первый раз в жизни, кажется, поняла эту чудодейственную формулу: ненавидишь, мечтаешь о мести — значит, тяжело тебе самой, физически тяжело, не говоря уж о душе. А если прощаешь — становится легко. Почему я не знала этого раньше?

Только ведь простить не так легко. Но надо стараться, говорила я сама себе всю ту ночь. Не просто сказать «прощаю», а на самом деле простить — иначе жизни не будет, будет мрак и мучение — у меня самой. Простить и отпустить. Освободить свою собственную душу от боли, воспоминаний, сожалений о том, что было и чего не произошло. Только тогда станет легко.

Глава 6

Больно, больно, больно, больно… Плохо, тошно, страшно… Дни идут, а легче не становится, особенно тошно по утрам, когда открываешь глаза и понимаешь…

Но надо вставать, надо кормить Варю, надо вести ее в школу…

Я прочитала вполголоса «Отче наш», которую старательно учила на ночь, запнулась на второй и на последней фразах, но, тем не менее, стало легче, и встала с постели. Я прощаю Сашу, я ничего не боюсь, я обязательно найду работу, у меня есть еще деньги…

В конце-то концов, сегодня первый день оставшейся тебе жизни, Лена!.. Вспомнить бы, кто это сказал…

У меня закружилась голова. Так, что-то со мной неладное. Надо, наверно, сходить сегодня к врачу. Но к какому? К невропатологу? К терапевту? А может, пойти в какой-нибудь диагностический центр, где меня посадят за компьютер, присоединят паутинки ко всему телу, найдут у меня тысячу болезней и пропишут лекарств на тысячу долларов? Или поездку на Тибет?

Я отвела Варю, вернулась домой, хотела позвонить маме — посоветоваться, потом передумала. Ведь если у меня что-то найдут… Вряд ли я ей скажу. Вряд ли вообще кому-то скажу. Мне почему-то становится хуже оттого, что я рассказываю о своих бедах. Тогда беда как бы материализуется, начинает жить отдельно от меня. Надо отвечать на вопросы, надо ее детализировать, изучать, переворачивать туда-сюда. Беда уплотняется, наполняется энергией сострадания или чужого злорадства. Теперь я уже невольно думаю не только о ней самой, но и об отношении к ней других. Дальше — больше. Она меняет мои отношения со знакомыми и близкими…

Нет, нет… Никому ничего говорить не надо. Я подумала и позвонила в диагностический центр в 52-й больнице, неподалеку от нашего с Варей дома, записалась на разные анализы и компьютерное обследование мозга. Мой небольшой медицинский опыт, какой есть у любой матери, подсказывал мне, что начать надо с банального анализа крови, его я сделаю прямо сегодня, еще успею. А завтра…

Я взглянула на нераспакованные коробки, которые так и простояли полтора месяца за шторами. Александр Виноградов подарил мне на Новый год плоский монитор и новый системный блок. Все это стоило около тысячи долларов. Я никак не могла скопить эту тысячу, даже решила взять кредит в магазине «Партия», кредит бы меня хоть как-то организовал. Иначе я трачу все, что у меня есть, и иногда еле-еле доживаю до зарплаты.