Долина кукол - Жаклин Сьюзан

быть, удастся подрядить его написать несколько статей для их журналов. Только все должно выглядеть, как будто это чистая случайность.

– И что это даст?

– Он останется еще на некоторое время, и это время будет работать на тебя.

Хорошая идея внезапно родилась у Нили. Когда Энн приехала в клинику c очередным визитом, они сидели в ухоженном садике и разговаривали. Там было не очень приятно – жарковато, но Нили очень хотелось побыть на воздухе. Она очень растолстела, но, несомненно, шла на поправку. Она уже была в корпусе «Ясень», всего в одном шаге от перехода на амбулаторное лечение.

– Когда я туда попаду, – радостно сказала она, – я смогу приезжать в Нью-Йорк на выходные.

– Нили, ты думаешь, это будет разумно?

– Конечно. Это ж так и задумано. Боже ж мой, нельзя же эдак полгода держать человека взаперти, а потом внезапно выпустить на волю. Все надо делать постепенно. Сначала ты попадаешь в коттедж при амбулатории. Когда ты там месяц проживешь, тебе разрешается вечером сходить в городок в кино или в парикмахерскую. Потом, если все идет нормально, тебе устраивают испытание – дают на выходной съездить в Нью-Йорк. В понедельник надо вернуться, и тебя проверят – нет ли признаков беспокойства и прочего. Через некоторое время тебя отпускают домой на неделю. А потом уже и насовсем, только все равно тебе назначают психиатра, к которому надо ходить каждый день. Главное, чего следует остерегаться, – это то напряжение, которое сразу же начинаешь испытывать, выйдя отсюда.

– Ты имеешь в виду работу? – спросила Энн.

– Нет, именно напряжение. Здесь ничего подобного нет. Если я сплю – значит сплю. Если нет – ну и что? Значит, я не сделаю красивую пепельницу из мозаики на трудотерапии или пропущу партию в бадминтон – только и всего. И ем я, что захочу. Боже ж мой, я вешу сто шестьдесят фунтов, но кому какое дело? И главное, Энн, – я пою. Пою, что твоя канарейка.

– Ой, Нили, я так рада. Я знала, что так и будет.

– Произошло нечто несусветное. Раз в месяц тут устраивают танцульки. Ну прямо как в детском лагере. Все мужчины-психи прифуфыриваются, и мы тоже, и встречаемся в спортзале – под присмотром, естественно. Я хожу, потому что ничего другого не остается: если откажусь, мне поставят плохую отметку. В общем, у них там трио музыкантов. И вот однажды я встала и немного подурачилась. Ничего особенного не вышло, потому что на рояле играл учитель из деревни. Но я запела, и вдруг один настоящий псих – знаешь, совсем серый, c безумным видом, – шаркая, подошел ко мне. Это был хроник, и я его раньше никогда не видела, хроники редко приходят на танцы. Они неизлечимые, их держат тут всю жизнь – на условиях опеки. Да уж, для этого надо быть очень богатым психом, и несколько таких у нас есть. Корпус «Ева» – он для женщин-хроников, а «Адам» – для мужчин. Естественно, их от нас отделяют двенадцать акров. Мы и, вообще-то, мужчин-психов видим только на танцах. Ну, в общем, подходит этот настоящий, похожий на привидение псих. Одна сестра побежала его перехватить, но доктор Холл махнул ей – оставь, мол, его в покое. Оказывается, этот псих уже два года вообще ни слова не говорил, и доктор хотел посмотреть, что он собирается делать. Ну, в общем, подходит он ко мне – а я как раз пою один из старых номеров Хелен Лоусон. А он стоит и смотрит.

Я все пою – перешла уже на свои старые песни. И вдруг он начинает петь со мной вместе, и так гармонично – никогда ничего подобного не слыхала. И было это так замечательно, что я чуть не померла от восторга. Энн, у меня аж мурашки по спине побежали – до чего здорово пел этот сумасшедший. И что-то в нем было знакомое. Мы целый час пели дуэтом, и все хлопали как ненормальные – даже доктор Холл и доктор Арчер. А когда все кончилось, этот псих тронул меня за щеку и говорит: «Нили, ты всегда умела по-настоящему. Мы оба умели». И отошел. А я так и стою. Тогда подходит ко мне доктор Холл и говорит: «Он здесь уже два года, и болезнь его все прогрессирует. Мы все держали в тайне, но, похоже, вы знаете друг друга. Пожалуйста, никому об этом не говорите. Здесь мы зовем его просто мистер Джонс». А я-то и понятия не имею, кто такой этот псих, но я в этом дурдоме кой-чему научилась, и провести доктора Холла мне ничего не стоит. В общем, я прикинулась дурочкой и спрашиваю: «Так как же мне его называть? Он-то меня назвал Нили». А док Холл говорит: «Ну так зовите его Тони, но только не забывайте, что он – Джонс».

– Тони? – Энн не поняла.

– Тони Полар! – воскликнула Нили. – У него какая-то врожденная болезнь мозга. Еще слава богу, что у него c Джен не было детей – ребенок тоже мог бы родиться c приветом.

Аборт! Выходит, Дженнифер все знала! Эту тайну она так никому и не открыла. На глаза Энн набежали слезы.

– Нили, – сказала она. – Джен никому ничего не говорила, но она наверняка все знала. Только, пожалуйста, никому не рассказывай.

– Почему? Он же не муж Джен. Она ведь умерла – ты забыла?

– Но она умерла, никому ничего не сказав. Она хотела, чтобы это осталось тайной. Ради нее и ради… ради него. Прошу тебя!

– Ладно. Да и кого это интересует?

– Не скажи. Это может оказаться богатым материалом для колонки сплетен, когда ты выйдешь отсюда. Но только не стоит об этом рассказывать. Тони просто сошел со сцены. Ходили слухи, что он в Европе, но никто ничего толком не знает, да и сейчас это уже мало кому интересно. Пусть так и будет.

– Будь спокойна, – согласилась Нили. – Но что я здесь – это ни для кого не секрет. Я даже получила предложение написать рассказ в двух частях для журнала. Они мне заплатят двадцать тысяч долларов. Джордж Беллоуз намерен подрядить кого-нибудь написать этот рассказ за меня.

– Джордж Беллоуз? А ему-то как удалось c тобой связаться?

– Ну, я тоже читала газеты. Там намекают, что я толстая и петь не могу или что я совсем худая и петь не могу. Так я написала, что правы они только наполовину – я растолстела, но пою так, как никогда еще в жизни не пела. Потом я попросила у дока