Несмеяна для босса - Алёна Амурская

этой больной вчерашней темой уже как-то всё равно. Я даже сама, по своей воле хочу ее выплеснуть на того, кто не защитил и не уберег от кошмара. Очень коротко, рвано произношу всего несколько страшных слов:

- Вчера на даче у Германа… меня… м-меня… - и не выдерживаю, громко всхлипнув задрожавшими губами.

Слёзы льются сами собой - градом, как дождь из низкого серого неба. Я прячу лицо в ладонях. Мне стыдно за то, как я выгляжу, за то, что голос сорвался и теперь я сижу перед ним такой слабой и жалкой…

И вдруг слышу, как рядом со мной сдвигается стул.

Внезапно Батянин оказывается совсем рядом и говорит так тихо, как он, кажется, не говорил никогда:

- Иди сюда.

И притягивает меня в свои объятия.

Глава 50. Ничего не было

Я не сразу понимаю, что со мной происходит. Слова рвутся из меня сами, взахлеб и без подготовки, не давая выдохнуть между ними:

- Я… очнулась… и… - ничего не соображая от слез, я встряхиваю волосами, чтобы продолжить, и это движение заставляет мою голову как-то по-детски ввинтиться в подмышку вздрогнувшего от неожиданности Батянина. - И всё поняла… из-за этих… - я делаю руками какое-то беспомощное движение в сторону своего тела, - этих травм… п-понимаете…

Батянин пару секунд молчит, переваривая мою невнятную речь. А затем вдруг немедленно и твёрдо отрезает:

- Ты ошибаешься.

Я выныриваю из подмышки и поднимаю на него мокрые глаза, ошеломлённая и сбитая с толку. Батянин достаёт свой телефон, проводит пальцем по экрану и через несколько секунд разворачивает его ко мне.

- Посмотри.

На экране - его электронный почтовый ящик. А внутри… письма с пометками “Медицинский отчёт”. Файлы с печатями, штампами и подписями. Батянин открывает последний, и я вижу сухие, чёткие строки. Пока еще плохо читаемые.

- Я пристально следил за твоим состоянием, - произносит он, не отводя взгляда. - И знал, где ты с первой минуты…

Я машинально тянусь к экрану, беру телефон обеими руками. Они дрожат так, что приходится прижимать локти к бокам, чтобы не выронить. Листаю отчёт, и всё больше не верю своим глазам.

Никаких следов насилия.

Травмы зафиксированы как следствие падения на твёрдую поверхность и… на… кактус…

КАКТУС.

Слова Батянина будто подстегивают что-то в голове, со скрежетом разворотив застрявшую в глубине мозга задвижку. И оттуда вываливается картина полного хаоса: обрывки, звуки, запахи, боль… всё разом.

…Глеб тащит меня на плече, задом наперёд, как мешок… голова болтается вниз, мир перевернулся, а я цепляюсь за всё, что попадается в поле зрения… пальцы срывают с полки тряпку, сшибают какую-то коробку, пока взгляд не натыкается на зелёный, шаровидный, весь в колючках силуэт в углу.

Кактус. Огромный, в пузатом керамическом горшке…

Не думая, хватаю его обеими руками - горшок тяжеленный, пальцы едва обхватывают - и со всей силы врезаю этим колючим снарядом прямо в пятую точку Глеба. Удар получается звонкий, с глухим керамическим «тххх» и мягким, почти смешным “пух” от того, как колючки впиваются в жирную плоть обвислого зада. Глеб вздрагивает, подпрыгивает от неожиданности и боли, матерится… и в этот момент его хватка исчезает.

А я лечу вниз.

Сначала бедром - о жёсткий край кровати. Отдаёт так, что в глазах вспыхивают белые искры. А потом, всей тяжестью, без малейшего шанса сгруппироваться - шлёпком о твёрдый пол, по которому уже рассыпались осколки разбитого горшка и ошмётки крупных кусков злосчастного кактуса.

Вспышка боли обрушивается сразу со всех сторон: копчик обиженно отзывается тупым ударом, бок саднит от удара о кровать, а главное - сотни тончайших, жёстких, зловредных колючек вонзаются в меня там, где кожа особенно нежная и беззащитная. Часть впивается прямо сквозь одежду, цепляясь за ткань и за кожу, часть ломается и остаётся внутри, создавая ощущение жгучей стеклянной крошки в самом интимном месте. Задыхаясь и морщась, пытаюсь подняться… но колючки, словно мстительные маленькие крючки, держат меня, не отпуская: тянут, впиваются сильнее при каждом движении…

Это воспоминание приходит целиком, с запахом сухой земли, осыпающейся из треснувшего горшка. И в этой мучительно нелепой картине есть всё, чтобы тогда, очнувшись в палате, я поверила в худшее: боль, жжение, ссадины в таком месте, о которых страшно думать вслух.

- Я узнал, что ты сбежала, - продолжает Батянин успокаивающе поглаживая меня по дико взъерошенной голове, - от охранника, который присматривал за тобой в больнице. Я велел ему не останавливать тебя. Только проводить на расстоянии и сообщить, где ты.

Круглыми глазами я дочитываю отчёт до конца, и колени вдруг будто перестают держать. Даже несмотря на то, что я сижу на стуле. Слёзы всё ещё текут, но уже как-то по инерции. У них привкус глубокого растерянного облегчения, которое обрушивается на меня, как теплая волна после ледяной проруби.

Я сползаю на стул, как амеба, сжимая телефон в ладонях, и тихо бормочу:

- Боже мой, какая же я дура… что я наделала…

Батянин накрывает мои дрожащие руки своими ладонями - большими, тёплыми, с той мягкой оберегающей тяжестью, от которой дрожь медленно отступает прочь.

- Ты просто немного ошиблась, - говорит он ровно, но в голосе слышна мягкость, которой я от него не ожидала. - В этом нет ничего страшного, Яна. Те, кто тебя любят, всегда тебя поймут.

Я поднимаю взгляд, и впервые за всё это время мне кажется, что он действительно рядом.

Он… мой родной отец.

Только что буквально за шкирку вытащивший меня из самого страшного кошмара всей моей жизни. И развеявший его без остатка и сомнений, как пепел на ветру.

Мы сидим так ещё несколько долгих чудесных мгновений.

Он всё так же держит мои ладони, не торопясь их отпускать, а я не тороплюсь вырваться. От этого странного спокойствия у меня внутри всё время идёт какая-то тихая дрожь, но уже не от страха,