Несмеяна для босса - Алёна Амурская

Глава 49. Отец, а не стратег

На столешнице стоит моя внушительная кружка чая, рядом два блюдца - один с яблочными огрызками после детей, а второй с горкой недоеденных тостов. Всё слишком обычное для момента, когда у тебя в груди словно воздух выкачали.

Я смотрю на него, а он смотрит на меня. И невидимая стена между нами толщиной эдак с Великое Китайское чудо света.

Батянин не делает ни одного резкого движения.

Он снимает перчатки так осторожно, словно сознательно контролирует каждое движение. Прямо как опытный заклинатель лошадей рядом с перепуганным жеребенком. Кладёт их рядом с моим локтем на стол и остаётся стоять рядом, высокий, собранный, со стальным каркасом осанки, который выдает в нём привычку держать себя в руках, когда всё вокруг валится.

Я не знаю, что сказать.

С самого первого мгновения мне ясно, что не стоит ждать от него ничего такого… реально отцовского. Потому что он как звезда, далёкая и недосягаемая, которая в лучшие дни посылает только весточку в виде холодного света, но не реальную поддержку.

Он - отец, которому я оказалась не нужна, потому что у него уже есть дочь. Признанная, любимая, умная Диана, моя зеркальная половинка, которую я никогда не видела вживую. И от одной мысли о ней внутри поднимается похожая на стыд зависть, тихая и злая, как тонкий лед под ногами. Ведь Диане не пришлось угадывать, кому принадлежит её кровь. Её увидели, её назвали, её поставили на важное место в его жизни… а меня - проигнорировали.

Пока я варюсь в этих мрачных мыслях, Батянин делает полшага ко мне и останавливается, как будто проверяет, не напугает ли меня этим движением. И в этой паузе я неожиданно каким-то шестым чувством улавливаю странное…

Глубокий залом у него между бровей, которого я раньше не видела так отчётливо. То, как он сжимает пальцы, когда он смотрит на мои руки, застывшие на краю стола.

И вдруг до меня доходит, что он не меньше моего боится нашего разговора. Только не так, как я… а по-взрослому, по-мужски и без заметных нервных жестов. И от этого наблюдения у меня внутри делается совсем тоскливо и горько. До такой степени, что хочется самой первой нарушить тишину и спросить…

Папа, почему же ты раньше не пришел ко мне в больницу?..

Почему оставил без охраны?..

И почему… почему… почему не признал меня так же, как Диану?!. Почему, папа?..

Пожалуйста… просто поговори со мной…

Но я глотаю эти слова, потому что они сейчас будут звучать не как вопросы, а как глупые истеричные упрёки. А упрёки - это последнее, на что я хотела бы тратить остатки своих душевных сил.

- Здравствуй, Яна, - произносит наконец Батянин мягким низким голосом и как-то тяжело вздыхает: - Нам надо поговорить.

- А разве… нам есть о чём? - отвечаю я так сухо, что сама себя не узнаю.

Батянин садится не сразу.

Обходит стол и, не приближаясь слишком, опирается ладонями о спинку соседнего стула и опять морщит переносицу. Словно ищет точные слова, которые не порвут ни меня, ни его.А затем ровно, без драматических пауз и красивостей, сообщает неожиданно прямо:

- Ты моя дочь, Яна. Думаю… ты должна об этом знать.

Воздух в кухне сдвигается, как вода в аквариуме, если в него опустить ладонь. Не буря, не всплеск, а просто тихий плотный толчок. И почему-то первым делом я замечаю, как на его скуле дёргается маленькая мышца желваков, тревожно и упрямо. И потом уже доходит смысл его слов.

Но вместо того чтобы сорваться, расплакаться или кинуться к нему, я слышу собственный, но словно бы чужой и опустошенный голос:

- Я знаю.

Он будто на мгновение спотыкается об это коротенькое “знаю”.

Я вижу, как странно смешиваются у него в глазах две реакции: облегчение от того, что не надо объяснять, и боль от того, как холодно я это произнесла. И мне почти физически стыдно… но поздно. Мой тон уже выстрелил, и я не могу его забрать назад, поэтому добавляю по инерции, больше не глядя в его сторону:

- Но разве это важно? Вы столько времени молчали. Могли бы… и дальше молчать. Я привыкла.

Слово “привыкла” режет меня саму, как бумага, тонко и глубоко. И, кажется, его тоже… потому что Батянин закрывает глаза буквально на полсекунды, будто пропускает через себя удар. Потом распрямляется и всё это время молчит так, как молчат люди, у которых есть что сказать, но надо выдержать нужную высоту.

Я чувствую, как на меня накатывает новая волна эмоций. Не злости уже, а усталости, да такой, что пальцы немеют. И в этой немоте я вдруг очень ясно понимаю, как странно мы смотримся, стоя друг напротив друга…

Как два родных человека, которым отчаянно нужен хоть какой-нибудь знак от другого, но оба не имеют на него внутреннего права. Потому что между нами - годы, невысказанные вещи, моя обида и его вина. И мы оба не будем первыми. Мы оба держим эту дистанцию, как хрупкую конструкцию, которая, если её тронуть, может или сложиться в объятие, или рухнуть на головы, раздавив нашу тонкую связь окончательно.

Батянин медленно садится рядом и складывает руки на столе. Странное впечатление.. своими размеренными действиями он словно собирает сам себя заново, по кускам. Словно не дает себе права развалиться и потерять лицо у меня на глазах.

А затем я слышу от него негромкое:

- Я хочу объяснить, почему молчал. И почему… держался в стороне. Это не оправдание, Яна. Это - причина.

Я поднимаю глаза и по тому, как он смотрит на меня, понимаю: для него это не лекция и не отчёт. Это разговор, который он примерял внутри сотни раз, прежде чем приехать.

- Герман Мрачко - мой давний враг, - говорит он почти буднично, как произносят диагноз, от которого не умирают сразу, но жить легко уже нельзя. - Он не просто так удочерил тебя. Он растил тебя как инструмент, Яна. Я не