Несмеяна для босса - Алёна Амурская

не стала рвать себе сердце по кусочкам, осознавая эту истину. И однажды начала бы жизнь заново с тем, кто не будет хранить внутри ядовитый укор. Кто не будет вспоминать, сравнивать, взвешивать твою “ценность” по глупым традициям.

Я продолжаю молчать. Всё вокруг будто плывет, а висках грохочет пульс. Воздуха слишком мало, чтобы дышать и жить, когда ты медленно заполняешься пустотой вакуума изнутри.

Звонок телефона Ольги Евгеньевны заставляет вздрогнуть нас обеих. Я мельком выхватываю имя на экране.

Артур…

Мать Короленко подходит к тумбочке с той же выверенной грацией, с какой, наверное, могла бы преподавать балет или шахматы. Спокойно, точно, ни на миллиметр не позволяя себе торопливости. Ладонь опускается на телефон, взгляд скользит по экрану.

И она отвечает, держа меня на прицеле своего устало-понимающего взгляда.

- Да… м-м, Яна? - вижу, как она вопросительно прищуривается на меня, и неистово мотаю головой, безмолвно умоляя ее скрыть от сына факт моего пробуждения. Потом с облегчением слышу: - Нет. Пока не проснулась.

Из трубки вырываются обрывки слов. Я различаю голос… его голос. Слишком знакомый. Слишком решительный и непреклонный:

- Я буду через пятнадцать минут. И я её увижу. Хоть спящей, хоть неспящей.

Его раздраженный голос грохочет у меня в ушах раскатом надвигающейся бури. Ольга Евгеньевна чуть меняется в лице, но не теряет самообладания:

- Я сказала: не торопись. Она может быть не готова… - но Короленко уже отключился.

Я вздрагиваю, понимая только одно.

Он торопится. Он уже едет. Он вот-вот будет здесь!

Меня немедленно обдаёт волной страха перед его взглядом, когда он поймет всё. Воздух сгущается, становится липким и тяжёлым, словно кислород разом выкачали из комнаты. Грудь сжимается, как под тяжестью чугунной плиты. Ничего не соображая от повторно накатившей панической атаки, я отползаю к спинке кровати, прижав колени к груди. Руки инстинктивно сжимаются в кулаки.

Меня начинает трясти.

- Я... - губы не слушаются, голос рвётся с хрипом. - Мне надо уйти…

К горлу подступает тошнота. В висках пульсирует, будто маленькие молоточки бьют изнутри. Мир перед глазами вдруг начинает плавиться, расплываться, как капля воды на стекле. Я раскачиваюсь вперёд-назад, словно пытаюсь себя успокоить, как ребёнок, запертый в тёмной комнате.

- Простите… - шепчу, отчетливо слыша слезы в своем дрожащем голосе. - Я не могу его видеть…

Ольга Евгеньевна поворачивается. Складывает руки.

- Что ты сказала?

- Я не могу… здесь. Я… я задохнусь. Пожалуйста, - выдыхаю, как перед обмороком. - Мне нужно просто... уйти отсюда. Найти… того, кто...

Я не договариваю. Только глотаю воздух. Ольга Евгеньевна хмурится. Она впервые, кажется, не знает, что сказать. Но что-то в её взгляде меняется, и она действительно начинает понимать, что со мной творится.

- Я сейчас позову врача, - говорит кратко и уже идет к двери.

- Нет! - едва хватает воздуха, но она уже исчезает в коридоре.

Дверь за ней прикрывается тихо, почти ласково.

И тогда я вижу ее пальто на спинке стула. Тёмное, женственно-роскошное и длинное. Оно лежит, будто зовёт: “Надень меня, и я помогу тебе спрятаться, Яна…”

Я скатываюсь с кровати почти кубарем.

Колени дрожат, зрение двоится. Кажется, я слышу своё сердце, как стук каблуков по пустому коридору. Тянусь к пальто и неуклюже натягиваю его. Оно фактически висит на мне, а не облегает красиво, как элегантную фигуру Ольги Евгеньевны. В этих длинных рукавах я, как в скорлупе. Но это лучше, чем ничего.

Я открываю дверь.

Шаг… другой…

В коридоре пахнет антисептиком, цветами и чьими-то смертными страхами. Ускоряю шаг, не чувствуя пальцев и не помня, куда надо повернуть. Не думая, как объясниться, если столкнусь с медперсоналом. Я просто… убегаю. Ведь это уже практически лозунг всей моей жизни.

Бежать, пока не поздно. Пока не раздавлена натянутым взглядом того, кто важен. Этими ожиданиями. Этим "он тебя вряд ли примет, если..."

Я не хочу… узнать… каково это.

Зато знаю, куда мне надо.

К Лизе.

К единственному человеку, кто точно не посмотрит, как на испачканную битую чашку. Кто не потребует объяснений и не навесит чувство вины, страха и грязи. Кто вместо всего этого просто скажет: “Всё будет хорошо, Яна! Сейчас мы подберем тебе одеяло и ты отдохнешь, да? Не думай ни о чем, оно само как-нибудь рассосется!”

Только она сможет поставить передо мной чашку теплого травяного чая и сказать мягко: “Ну ты, конечно, вляпалась, но я с тобой!..”

Сейчас мне не нужна ни правда, ни анализ, ни объяснения с кем-то. Только объятие. Тёплое. Безопасное.

Это только Лиза.

Сильная, уставшая, мудрая.

Она могла бы быть старшей сестрой, какой у меня не было. Местами - матерью. Там, где родной отец… до сих пор держит дистанцию. Потому что знать - не значит любить и признать. А если даже Батянин не спешит звать меня дочерью, то кто ещё меня сейчас примет?

Я сбегаю.

На ватных ногах, с чужим пальто на плечах и одним-единственным желанием:

Добраться туда, где меня никто не спросит: «А ты точно сама не виновата?»

Мир всё ещё плывёт. Но где-то там, за окнами, свет. Я чувствую его. Он теплый и живой. Я должна найти его снова.

Глава 47. Гусь Гриша и чашка чистой энергии

Когда я приближаюсь к дому Лизы, меня трясёт, только теперь еще и от озноба. Кажется, с меня стекает не вода с улицы, а остатки сил. Как будто холод и декабрьская сырость вытягивают из меня всё, что ещё удерживало на ногах.

Но я иду. Механически, на автопилоте. Потому что там, впереди, должно быть тепло. Там свет в окнах. Там - Лиза. А всё остальное неважно.

Железная щеколда ворот за спиной стукает чуть громче, чем нужно.

Сердце подскакивает в самое горло от этого звука. Я рефлекторно сжимаюсь и проскальзываю в тишину темного ночного двора. Перед глазами пляшет узор из снежных хлопьев, дорога за забором подсвечена уличным фонарём, и всё кажется неправдоподобно мирным. Как будто не я сейчас, босая в ботинках на тонкий носок, с замершими пальцами и комом в горле, стою на коврике чужого крыльца, дрожа, как зверек, сбившийся с тропы.

Из щелей дома доносится запах, который ни с чем не перепутаешь.

Дерево, печёные яблоки, что-то знакомо-бытовое, простое, человеческое. Он врезается под кожу и колет сердце, как детство, которого не было. И как дом, в который тебя пустят, даже не спрашивая зачем ты туда приползла.