В клетке у зверя (СИ) - Юта Анна

— Тетя Зина сказала… — начинаю и замолкаю от подкатившего к горлу кома.

— Да, Лерусь, у меня нашли опухоль, — в голосе мамы проявляется тоска. — Видимо, пришло мое время. Неоперабельная она.

Эти слова меня уничтожают. Врываются в душу и рвут её в клочья. Нет, мама не может умереть! Но я знаю, что может, что все люди смертны, просто никогда не думала, что это произойдет с мамой. Топила в голове эти мысли. И вот столкнулась лицом к лицу с жестоким вердиктом судьбы.

Руки начинают дрожать, колени мягчеют, и я опускаюсь на край каталки, чтобы не упасть. Мне дурно.

— Ты уверена, мам? — задаю идиотский вопрос. Врачи наверняка провели все тесты.

— Врач уверен, Лерусь, — кисло отвечает мама. — Да и у меня такие боли, что я уже и сама бы рада, чтобы все закончилось.

— Не говори так! — слезы срываются с век, текут по щекам. — Надо провести ещё исследования. Надо попытаться!

— Где ещё, доченька? — удивляется мама. — Куда ещё обратиться? В этой больнице лучшие умы.

— Завтра я расспрошу врача, что-нибудь придумаю! — произношу сосредоточенно, смахивая слезы, но в глазах мамы вижу лишь немой укор, мол, хватит. — Я так это не оставлю. Мы должны попытаться!

Мой мозг исступленно цепляется за любую возможность.

— Меня переведут в хоспис завтра. Все исследования провели, консилиум собрали, заключение составили, отправят доживать теперь, — грустно отвечает мама. — И ты не трать свою жизнь на меня. Насладись молодостью.

От её слов внутри поднимается цунами горечи. Щемящая тоска застилает глаза слезной пеленой. Бросаюсь к ней, обнимаю и просто лежу рядом. Так проходит некоторое время.

— Ну все, хватит киснуть, — наигранно-строгим голосом просит мама. — Оставь старикам старческое, а себе бери жизнь молодости! Если пойдешь домой, я тете Зине ключи оставила.

— Я заберу тебя из больницы, и ты будешь жить со мной, — шепчу ей и отстраняюсь.

Выхожу из палаты, ощущая на себе взгляды остальных больных.

Волжский ждет в коридоре, как и обещал. Не смотрю на него. Но не потому что он меня злит, сейчас я вообще не хочу ни с кем общаться. Мне надо побыть одной. Молча прохожу мимо него и иду к выходу. Даже не смотрю, пошел ли он следом. От больницы до нашего дома минут сорок пешком, вот и хорошо, проветрюсь.

На улице морозно, и моя ветровка тут же схватывается холодом, он проникает в рукава, ворот, забирается снизу, вгрызается в тело. Плевать. Я скоро буду дома.

Мама живет в пятиэтажной хрущобе на втором этаже. Дохожу до дома продрогшая и ледяным пальцем жму на домофоне цифру шесть. Соседкина квартира. Она спрашивает в домофон, кто пожаловал. Отвечаю, тогда тетя Зина отпирает мне дверь в подъезд. Открывая её, замечаю, что как-то слишком легко поддалась тяжелая металлическая пластина, и тогда оглядываюсь. Волжский стоит за плечом и придерживает мне дверь, чтобы я вошла. Ни слова не говорю, просто прохожу в подъезд, поднимаюсь на второй этаж, и в дверях на лестничную клетку вижу тетю Зину. Она округляет глаза, видя мужчину у меня за спиной, но протягивает ключи.

Прохожу в предбанник на пять квартир, сзади раздается голос тети Зины:

— А вы ещё куда? — звучит возмущенно.

— С дороги, — отвечает Волжский с таким зловещим рычанием, что даже у меня мурашки по спине.

Судя по шагам, тетя Зина ретируется.

Волжский заходит в квартиру следом за мной. Тут пахнет чем-то затхлым, грязью, лекарствами и пустотой. Зажигаю свет в прихожей, снимаю ветровку, сбрасываю кроссовки. В доме Волжского это не принято, вошедшие ходят прямо в уличной обуви, здесь квартира моей мамы. Не надо ходить по ней грязными ногами.

У нас двушка, кухня и две комнаты по краям Т-образного коридора, а между ними туалет и ванная. Я направляюсь в свою спальню. Не включаю свет, не раздеваясь ложусь на заправленную односпальную кровать у дальней стены.

Смотрю в стену, не зная, как быть дальше. Я должна остаться здесь, в Петрозаводске, чтобы ухаживать за мамой, но тут для меня нет работы, и даже если я ее найду, нам не хватит денег прокормиться. Да и маме из-за болей наверняка пропишут дорогие рецептурные анальгетики. И сколько мама ещё проживет? Как я могу продлить ей жизнь?

На плечи вдруг опускается что-то мягкое — плед. Я не поворачиваюсь, лишь машинально отмечаю, что Волжский укрыл меня.

Потом на кухне раздается шелестящий звук закипающего чайника, а ещё через некоторое время сзади звучит голос Волжского.

— Я приготовил тебе чай, выпьешь? — ровный, без патетического надрыва и без властного требования. Обычный голос.

Не отвечаю. Не хочу двигаться. Слышу, как Волжский ставит чашку с блюдцем на тумбочку, и уходит.

Наутро я обнаруживаю себя в той же позе, под тем же пледом, в окно за простеньким тюлем заглядывает высокое и холодное ноябрьское солнце. Надо заставить себя пойти в больницу, расспросить маминого лечащего врача, может, удастся получить снимки КТ и МРТ. Но я не могу заставить себя встать. Чувство, что вчера из меня вышла жизнь и так и не вернулась.

Раздается звук входной двери, затем тихие шаги и снова голос Волжского.

— Я принес тебе кофе, Лер, — он подходит ближе, кладет руку на плечо, тормошит. — Садись, попей. Это кокосовый капучино. Вкусный.

Прикосновение теплое, нежное, но сейчас раздражает. Даже не пытаюсь напрячь тело, и, видимо, Волжский встревоживается. На мгновение убирает руку, чтобы потом перевернуть меня на спину и заглянуть в глаза. Наши взгляды пересекаются. Его взбудораженный и мой, думаю, абсолютно пустой.

— Напугала, — бормочет Волжский, и на его лице проступает облегчение.

— Уйди, пожалуйста, — произношу отчетливо, словно со стороны слыша, как хрипло и мрачно это звучит.

— Нет, — твердо отвечает он. — Я не уйду, Лера.

Внутри поднимается буря. Досада, обида, злость, которые покоились под кромкой депрессивного штиля, внезапно запенились и забурлили, как залитая уксусом сода.

— Ты получил, что хотел, теперь отпусти меня! — вырывается с криком.

В глазах жгутся слезы. Снова. Я бессильна вообще что-то изменить. Мама умирает, а этот только и думает забраться мне под юбку.

— Я не могу уйти, Лер, — тихо, но твердо отвечает Волжский.

Я знаю этот тон. Предупреждающий, «я начинаю злиться». Да какое право он имеет на меня злиться?!

— Почему? Это несложно! — кажется, мое состояние снова приближается к истерическому. — Просто уйди! Амелия тебя ждет! Ольга! Ханна! На мне свет клином сошелся?

— Да! — выпаливает Волжский в тон громко. Почти оглушительно. А потом добавляет бархатисто: — Я хочу находиться только рядом с теми, кто мне дорог. И это ты.

Сдуваюсь. Против лома нет приема. Он не отпустит меня, потому что считает, что я ему дорога. А меня спросить?

— Ты со всеми женщинами так? — произношу севшим голосом. — Что, если я не хочу быть твоей женщиной? Если ты мне не нравишься совсем?

Волжский улыбается. Я лукавлю. Он мне нравится, по крайней мере, внешне, манерами, умением держаться, и властная аура, которая исходит от него, вызывает внутри трепет. Но я не хочу быть любовницей женатого мужчины. Да и секс с мужчиной, видимо, не мое, раз я не могу получать от него удовольствие.

— Ты просто не вошла во вкус, но у тебя будет время распробовать, — Волжский хитро смотрит на меня. — Кстати, пока ты спала, я кое-что узнал. Вставай. Мы уезжаем.

48. ♂

— Вставай, мы уезжаем, — эти мои слова облетают вмиг притихшую комнату и будто врезаются в Валерию со всего размаха. Она отпрянывает к стене, точно ее что-то ударило.

— Зачем? — спрашивает затравленно, мотает головой, хлопает пушистыми ресницами, глаза круглые и испуганные. — Почему? Я не хочу уезжать! Я хочу быть с… Почему мы должны уехать?!

Последнее договаривает уже с пискляво-рычащими нотками. Возмущение, смешанное со страхом. Она знает, что у меня длинные руки, большие связи и много денег, а значит, в теории, я могу сделать что угодно, и чувствует страх сродни тому, который древние испытывали перед божествами.