В клетке у зверя (СИ) - Юта Анна

Я подхожу и обнимаю Леру за плечи. Она поднимает на меня заплаканный взгляд и ничего не говорит, но я чувствую, что она благодарна. И с одной стороны мне приятно, а с другой, душу гложет чувство вины. Она ведь просила позвонить раньше. А я не давал. И хотя знание ничего бы не изменило, мне все равно не по себе.

Тим уже подогнал машину к дому. Я помогаю Лере забраться в салон и вручаю ей телефон, который она оставила у меня в кабинете.

— Больше я не буду его забирать, — добавляю бархатисто.

Лера с удивлением смотрит на меня, а потом кивает и благодарит. Благодарит за простое действие. Становится гадко от себя. Что я за изверг, который довел девушку до того, что она благодарит меня за нормальное поведение!

Машина трогается и выезжает с территории поместья. В дороге предстоит провести около шести часов, но я уверен, что Лере дадут повидаться с мамой, при условии, что та в сознании. А если откажутся, у меня хватит красных флаеров купить всю эту больницу.

46. ♀

За окном мелькают деревья, перемежающиеся просветами, в которые заметно неуклонно темнеющее небо. Мы выехали в районе обеда, в дороге на машине, если верить гуглу, пройдет часов пять. Значит, окажемся в Петрозаводске в районе семи-восьми вечера. Кто меня в такую поздноту к маме пустит?

На Волжского не смотрю. Внутри жжется обида и горечь. За черствость. За жестокость. За упрямое выгибание только своей собственной линии. А где-то на дне булькает и пенится безысходность. Если бы хотел отпустить, уже бы сделал это. Нет, ему по душе ручная собачонка, которая не может ответить «нет».

— Как ты, Лера? — сбоку раздается его голос.

Звучит мягко и ласково. Я такого тона от него даже в адрес Амелии не слышала.

Мне нечего ему ответить. Я подавлена. Все душевные силы ушли на вспышку в кабинете, сейчас я кусок желе под дождем на мокром асфальте. Неуклонно расползаюсь в кашу.

— Прости, если бы я дал тебе позвонить раньше, ничего бы не изменилось, — произносит он следом. Более виновато. — Я не мог больше откладывать разоблачение и арест Трифонова. К тому же договорился с Дариной. Это должно было произойти сегодня днем.

Вспоминаю о сломанных ребрах и рваной ране на голове — да, я рада, что Олег отправится в тюрьму. Но все равно не позволить мне позвонить маме, когда я просила, было жестоко.

— Лера, — уже более нетерпеливо произносит Волжский. — Ну сама посуди, если бы ты узнала эту новость утром, всю операцию бы сорвала на нервах.

К глазам подступают слезы. Молчать! Ничего не говорить. Ничего хорошего из моего рта не вылетит.

— Я для тебя старался, чтобы Трифонов наконец перестал тебя кошмарить! — добавляет наконец Волжский, и это становится последней каплей.

Поворачиваюсь к нему, смотрю прямо в глаза, все силы направляя на лицо, чтобы оно не кривилось от слез.

— Чтобы Олег перестал кошмарить? — переспрашиваю шипящим голосом. — А ты не кошмарил? Ты не насиловал меня? Не угрожал? Не пугал? Не использовал? Вы, два напыщенных индюка, затеяли пляжный воллейбол моей жизнью! Олегом двигала жажда узнать о судьбе дочери! А ты? Зачем это делал со мной ты? Потому что мог! Хвалишься, что спасаешь других девушек от таких вот «Олегов», а сам… ничуть не лучше. Только для меня не нашлось никого вроде тебя, чтобы спасти! Ты проехался по мне танком, раскрошив кости, а теперь спрашиваешь, как я? Я плохо! Я никак!

Выдыхаюсь после этой тирады. Слезы душат и больше не дают сказать ни слова. Отворачиваюсь к окну. Волжский, к счастью, молчит. Не знаю, что сделаю, если сейчас услышу его голос.

Проходит сколько-то времени, и меня немного отпускает. Щеки стягивает тугая соленая корка, в желудке ворочается тошнота.

— Мне нужно подышать воздухом, — произношу не поворачиваясь.

Видимо, Волжский сделал знак водителю, машина вскоре притирается к обочине и тормозит. Я выхожу из салона не дожидаясь, пока кто-то из мужчин откроет мне дверь. Здесь прохладнее, сумерки наступают на пятки. Зябко, хотя я и в ветровке. Скрещиваю руки на груди и бреду вперед вдоль обочины, вглядываясь в темнеющий за канавой лесок. Под деревьями ещё лежит снег, и оттуда веет замогильным холодом.

На воздухе становится легче, тошнота уходит, оставляя едва заметную муть. Но начинает болеть голова. Поворачиваюсь, чтобы отправиться к машине, но обнаруживаю, что все это время она кралась за мной в нескольких метрах. Волжский выходит, чтобы помочь мне сесть, но я не опираюсь на его руку. Не смотрю на него. Во мне плещется слишком много этого человека, и он выпадает в осадок. В мыслях, в душе, в воздухе.

Больше мы не говорим, и я даже умудряюсь немного подремать. Просыпаюсь от мягкого прикосновения к плечу. Волжский стоит за открытой дверью машины, с тревогой смотрит мне в глаза и подает руку. Демонстративно вылезаю из машины самостоятельно и обнаруживаю, что мы остановились аккурат у здания больницы. Она светит огнями из окон на этажах, у приемного покоя покуривает в затишье пара скорых. В фойе сквозь стеклянные двери видно, как суетятся люди.

Волжский кладет руку мне на талию и уверенно подталкивает к входу, а мне вдруг становится так страшно, что я едва не упираюсь ногами. Тетя Зина почти ничего не сказала, может же быть что угодно… А вдруг маму оперируют? Или она умерла, пока мы ехали? Да и кто меня к ней пустит?

Мы входим в фойе через простую стеклопакетную дверь, и Волжский направляет меня к стойке со стеклянной загородкой, сверху светится надпись «Регистратура». У меня леденеют ладони. Паспорт с собой, так что я смогу доказать, что родственница, но…

— Здравствуйте, — обходительным голосом произносит Волжский, облокачиваясь на стойку локтями. — Нам нужно повидаться с Людмилой Сергеевной Незабудкиной. В какой она палате?

— А вы вообще кто, мужчина? — толстая женщина в обтягивающем халате за стеклом выпячивает вперед нижнюю челюсть и делает агрессивное лицо.

— Я сопровождаю её дочь, — я слышу изменение в тоне, он становится чуть жестче, но это заметно только тем, кто знает Вадима близко. Администратор не чувствует надвигающуюся беду.

Волжский обнимает меня за плечи и притягивает к себе в подтверждение своих слов. Я вынимаю паспорт и протягиваю женщине в халате.

— Я её дочь, скажите, пожалуйста, как мне повидаться с мамой? — добавляю мягким тоном.

Она раскрывает мой паспорт, сверяется с лицом, возвращает мне документ и фыркает.

— Приемные часы давно закончились, — недовольно выговаривает она. — Вы бы ещё ночью пришли!

— Когда бы ни пришли, — жестко отрезает Волжский, администраторша аж вздрагивает. Поднимает на него испуганный взгляд, а он невозмутимо кладет на стойку пятитысячную бумажку, но придерживает пальцем. — В какой палате мама девушки?

Администратор называет номер и этаж, и Волжский убирает руку.

У меня ноги становятся ватными. От стресса снова поднимается тошнота.

Мы поднимаемся на третий этаж и подходим к нужной палате.

— Иди, — Волжский давит на ручку и приоткрывает дверь. — Я подожду здесь.

47. ♀

Валерия

Стою перед палатой. Внутри вскипает чувство вины, что не приезжала, и липкий страх, что узнаю какую-то неутешительную новость. Хватит ждать! Заставляю себя толкнуть дверь и войти.

Внутри светло, по углам четыре койки с женщинами разной упитанности, в дальнем правом — мама, самая худенькая тут. Она открывает глаза на звук моих шагов и привстает на локоть, чтобы наверняка разглядеть. На вский случай надевает очки с тумбочки.

— Лерочка, — тихо охает со слабой улыбкой на лице и жестом манит к себе. — Ты приехала! Как хорошо, что ты приехала.

Срываюсь с места и заключаю маму в объятия. Она похудела, стала будто меньше. Под кожей проступили кости, на спине остро выделяются ребра и лопатки.

— Мама, — произношу в легком шоке, — ты совсем плохо питаешься? Исхудала вся.

— Ой, да у меня так голова болела, что я есть толком не могла, дочка, — печально отвечает она.