Вадим Черновецкий - Лолиты

Сейчас это прозвучало бы для меня смешно, но тогда я пришел в изумление и ужас. При всех своих жутких ночных «извращениях», с наружной, дневной стороны я был тихим, послушным, культурным мальчиком, для которого прилежная и хорошая учеба была такой же очевидной необходимостью и добродетелью, как для правоверного протестанта — усердный труд и богатство. Я сразу же решил, что мне не нужно больше общаться с Антоном. Конечно, это было глупо. Но я вежливо дослушал его до конца, а потом довольно быстро ушел в свою квартиру на том же этаже.

Позже брат надоумил меня терроризировать всех мелко нарезанными бумажками. Мы засовывали их в одежду к родственникам, во всякие пафосные документы, в сумки, в портфели. Помню, мы даже обкидывали ими некоторых сверстников во дворе. Одной из наших жертв стал Антон. Прямой, искренний и простой, он был глубоко возмущен такой модернистско-абсурдистской наглостью в духе Хармса. Помню, он гнался за мной по двору и кричал что-то типа «Доколе?!» и «По какому праву?!» Это было нелепым и диким, но по-своему утонченным издевательством.

А однажды я отверг его. Он хотел, очень хотел со мной общаться, я же почему-то его сторонился, хотя теперь, возможно, об этом и жалею. Помню, был теплый весенний полдень, сквозь окна лестничной клетки нашего подъезда проходили яркие солнечные лучи, разбиваясь на радугу, в которой кружились красные, зеленые, желтые и голубые пылинки. На фоне золотистых световых пятен темные места выделялись особенно густо. Было тихо и странно. Я услышал откуда-то снизу голос Антона:

— Эй, Денис!

Я не отвечал.

— Де-е-ни-ис! — позвал он еще раз.

Я поспешно вставил ключ в замочную скважину своей квартиры и повернул его.

— Но я же слышу, как ты там двигаешься, я видел, что это ты! — не унимался Антон.

Я открыл дверь, ввалился в квартиру и трусливо закрылся. Возможно, это был патологический страх внешнего мира. Мне почти что стыдно об этом вспоминать. Я повел себя не только нелепо, но и оскорбительно. С тех пор он перестал искать общения со мной. Зато я, я, что я только не делал с ним в своих ночных, да и, чего уж там, дневных, а также утренних и вечерних фантазиях!

И вот теперь он, обнаженный, много лет занимавшийся на нашем стадионе в секции греко-римской борьбы, патентованный школьный двоечник, если не единичник, стоял, скрестив руки на груди, хмурый и как будто обиженный, прямо передо мной!

Конечно, может быть, что он кого-то и ждал. Но я слышал, что в некоторых семьях в воспитательных целях практикуется выгонять «непослушного» ребенка из дома минут на 15, чтобы он там «остыл», независимо от того, кто виноват. Он был так погружен в свои обиды, а я был так поражен его образом, что мы даже не поздоровались. Я вошел в квартиру, прошмыгнул в свою комнату и бросился на кровать…

Каким рельефным и могучим было его античное тело, какая страсть, какой огонь в нем горел! Физическая сила, обнажение, глупость и красота, и унижение, унижение от родителей! Я представил, я представил себе, что он захочет унизиться и передо мной. Он, выставляющий на показ свое тело любому, кто захочет пройти по лестнице, он начнет просить, умолять, заклинать, чтобы я общался с ним и, может быть, помог бы с учебой. Он покажет мне свой дневник с двойками, он даст мне пощупать свои крепкие мышцы груди, свои соски, поцарапать свой упругий живот с заветным пупком… и попросит, чтобы я бил, бил его плетьми!

О, это было выше моих сил. Это был один из самых глубоких оргазмов, которые я когда-либо испытывал. Я едва в нем не утонул.

7

А потом однажды всё вдруг перевернулось, и я сам стал объектом домогательств и похоти. Так, возвращаясь откуда-то вечером на метро, в туго набитом вагоне, я почувствовал, как чья-то гаденькая рука тянется к моим гениталиям. «Почему к гениталиям? — подумал я. — Разве это самое прекрасное, что есть в человеческом теле?» Из мужского органа льется по совместительству и моча. Яйца наши — вообще между мочой и отверстием для кала. То же самое можно сказать и о женском влагалище. Что же в этом хорошего?

Нет, конечно, я шучу. Конечно, это не было моей первой мыслью, когда гибкая и грязная ручка полезла к моим драгоценным органам. Это я сейчас уже всего напридумывал. А тогда я почувствовал только безмерное удивление, что такое возможно, что это происходит здесь и сейчас, более того — лично со мной, да еще и так нагло и откровенно. Я сам стал объектом домогательств! Вот так так. Вагон был утрамбован настолько плотно, что различить пол и возраст кого-либо, кроме того, кто стоял прямо перед тобой, было практически невозможно. Но что-то подсказало мне, что это мужчина лет 45–50, даже мужичонка, возможно, щуплый и очень похотливый. Я был возмущен. Я был полон отвращения. Почему он? Почему не те, кто меня возбуждает? Я с омерзением отворачивался от его настойчивой руки, закрывался от нее сумкой или рюкзаком. Я вышел на следующей. Эпизод показался мне настолько гнусным, что у меня даже не хватило духу рассказать о нем своей тогдашней девушке.

Лишь теперь, много лет спустя, я подумал, что это стало в некотором роде зеркальным отражением моих собственных стремлений. Я, да, я был для этого грязного и уродливого мужичонки воплощением Красоты, юности, свежести, силы и проч. и проч. С той только разницей, что я, как и он, тоже был одет. Однако он проявил надо мной власть: я не знал его, не видел его, не мог ему ничего сделать. Он же залез мне в то место, которое, по всей видимости, возбуждало его так же, как меня возбуждают живот и грудь — что у мальчиков, что у девушек. Он, вероятно, насладился мной. Я стал объектом его мастурбаций.

Хотя, возможно, нечто подобное я почувствовал уже и тогда. Боже мой, смутно думалось мне, неужели воплощение всех моих фантазий было бы для моих миленьких животных так же омерзительно, как для меня — его наглая попытка?!

Да, но я же ведь не уродлив — в отличие от него… Кстати, с чего это я вдруг решил, что он был уродлив? Может быть, мне подсознательно этого хотелось? Может быть, я тоже хотел стать прекрасным и сильным телом, над которым проявляет власть нечто хилое и уродливое?

Да, я хотел этого; и отчасти это сбылось. К моим старым фантазиям прибавились новые — противоположные. Я увлеченно и страстно стал разыгрывать их в реальной жизни. Я стал — в своих собственных глазах — эксгибиционистом.

Я всегда хорошо относился к спорту, к спортивным играм, был гибким, подвижным и для своей комплекции сильным. Но теперь я начал ходить на спортплощадку. Я подтягивался, отжимался на брусьях, забирался по высокому столбу на горизонтальную лестницу — до сих пор не знаю, как она правильно называется. Может, змейка? Когда мне становилось жарко, я снимал с себя куртку, свитер, если было холодное время года… рубашку… Я мог остаться в одной футболке. Для меня она была тем же, чем были для других мальчиков и подростков трусы… или, может быть, бюстгальтер для девушки, когда кофточка уже снята… Да, меня возбуждало свое тело, я был в том возрасте, в котором мальчики возбуждают меня и сейчас. И я снял с себя футболку.