Вадим Черновецкий - Лолиты

О, я до сих пор помню те холодные и сырые осенние вечера! Солнце пряталось за темную, мрачную громаду дворца культуры, посылая из-за нее последние отчаянные лучи, последние остатки света в этом чернеющем мире. Казалось, надвигается какая-то вселенская катастрофа, а всего-то лишь наступали сумерки.

Окна соседнего дома горели как-то воспаленно, разноцветно, лихорадочно и прекрасно.

На спортплощадке было пусто, но мимо нее время от времени проходили люди, которые могли меня видеть. Одетые, слабые, не занимающиеся спортом, а некоторые даже старые и уродливые, они имели надо мной огромную власть уже только потому, что видели меня — юного, разгоряченного, смугловатого, мускулистого, напряженного и — так неестественно, так нарочито обнаженного среди такого собачьего холода! Я отдавался им, каждому из них по отдельности и всем вместе. Больше того, я отдавался всему миру! Не только тем, кто шел, не только тем, кто смотрел, но и тем, кто мог пройти, кто мог посмотреть!

Это было страшно — страшно и возбуждающе. Вот я выжимаю на турнике последние разы, брюки чуть-чуть сползают с моего тонкого и стройного тела, обнажаются бедра — и любой, любой может их увидеть! Любой, кто подойдет поближе, может увидеть мою поросль, идущую вниз от пупка. Я никогда не забуду минут — нет, часов, проведенных там. Я чувствовал себя девушкой, идущей в открытом топике по людному месту. А иногда, летом, в жару, я видел прекрасных и загорелых девушек, гуляющих где угодно почти полностью обнаженными выше пояса, только с какими-то странными штуками, едва прикрывающими их грудки. О, я был одной из них, одной из этих самоунижающихся богинь!

Возмущенное небо густо наливалось кровью. Цвет ее менялся от алой, артериальной, до бордовой, венозной.

Я полз по высокому, длинному металлическому столбу, и весь мир, весь мир владел мною. Ледяная и мертвая сталь жгла мое живое и горячее тело, мелкий холодный дождь цапал мою грудь, мои возбужденные соски — он тоже унижал их! А на самом верху, добравшись по столбу до лестницы, я как можно дольше висел на нем, растянувшись всем своим телом, чтобы как можно больше людей увидело меня таким поверх невысокого забора и почти облетевших кустов. Я дарил себя всему миру. И чем больше уставали мои мускулистые руки, тем больше напрягался под брюками мой орган — я даже начинал тереться им, трепещущим и жарким, о холодный, мертвый, невозмутимый столб.

А тучи на западе были такими красными, что на землю, казалось, может обрушиться лишь кровавый дождь.

А однажды меня застал на прогулке теплый летний дождь. Черная вода заливала ночную Москву. Город блестел и сиял. Асфальт превратился в шкатулку драгоценных камней. Неон витрин и рекламы, букв и рисунков распластался, разлился по мокрой, утопающей в ливне земле. Асфальт ликовал: по нему плавали рубины и янтари, изумруды и алмазы, аметисты и сапфиры, бериллы и жемчуга. Все цвета земли переливались у меня под ногами. Это был настоящий праздник красок, воды и огня.

На улицах не было почти никого, и я, будто бы от ливня, стянул с себя футболку и побежал домой, поскорее — тоже будто бы от ливня. Да, да, я бежал обнаженным по городу среди бела дня! И каждый прохожий был для меня огромным стыдом — и огромным подарком. Я хотел, чтобы они разглядывали меня, ощупывали, царапали, может быть, даже били плетьми. А потом, вбежав в свой подъезд, я встретил там сразу несколько человек, — о это был сюрприз, это был настоящий взрыв, хотя и физиологический взрыв случился позже, в моей комнате, на кровати. Теперь я, я был в роли этих любящих публичное обнажение сильных и красивых зверьков. Это было стыдно — это было волшебно.

На почве этого бурного нарциссизма я повадился делать дома гимнастику с гантелями. Часть ее я делал лежа на полу на специальной подстилке. Конечно, от этих упражнений я разогревался и, надо ли говорить, обнажался часто до самых трусов, оставаясь один на один со своим телом. Зрителей не было, даже когда они были, ибо как-то так сложилось, что домашние всегда были для меня вне сферы эротического. Зрителем — единственным и всепоглощающим — был я сам. Да-да, именно всепоглощающим: мне хотелось сожрать себя. Как я любил эти руки, ноги, живот и грудь! Моя голова, мои глаза были хилым, одетым, холодным и умным, мое тело — обнаженным, горячим, красивым, сильным и глупым. Моя голова обладала властью над моим телом, ибо видела его и даже могла приказать рукам, которые на эти минуты тоже становились как бы частью головы, щупать его, трогать, трогать где угодно и как угодно.

О, я никогда не забуду, как я лежал, голый и жаркий, посреди пустой и холодной комнаты, и страстно и отчаянно обнимал свое тело: грудь, ребра, талию, бедра, теребил свой член, который, как ни странно, внутренне был в этом разделении частью головы, ведь он, не будучи для меня прекрасным, лишь реагировал на красоту остального тела, хотя внешне и сам являлся телом… Как ласкал я свою гладкую кожу, как царапал свои соски, как терзал свой мускулистый живот! Я впервые, впервые обладал телом наяву, пусть и своим собственным. Впервые мое влечение вышло за рамки фантазий.

Помню, лежа на груди, я вытягивал вперед руки с гантелями, чтобы делать очередное упражнение, — и замирал, замирал от восхищения их красотой. Я терся щекой и ухом о свои могучие плечи, терся разъяренным членом о пол… Я подворачивал трусы так, чтобы вдоль резинки трусов или тренировочных образовалось утолщение, а узелок резинки попал под головку моего органа и при движении по нему доставлял мне наибольшее наслаждение.

Забыл сказать: это единственный доступный мне вид мастурбации. Традиционный метод — рукой — почти никогда не доводил меня до оргазма. Исключений было всего два, и об одном из них я сейчас расскажу.

8

Она была в коротенькой маечке, и до посадки я мог смотреть только на нее. Я стал ее рабом сразу, как только ее увидел. Такова была моя жажда красоты, такова была моя безумная, сумасшедшая, патологическая от нее зависимость. Я поворачивал голову за каждым ее движением, а она крутилась, вертелась и чуть ли не приплясывала. О, я был рабом ветерка, рабом глупой и обнаженной юности! Какой это был кошмар! Я сходил с ума.

Родители повезли меня смотреть страны Евросоюза, просвещаться, слушать экскурсоводов, приобщаться к шедеврам архитектуры, а я приобщался к одной своей мании и очень хотел себя убить. Ну или ее в крайнем случае. Или обоих, чтоб два раза не ходить.

Она сидела метрах в четырех-пяти от меня. Я справа по ходу движения, она — слева. И она была ближе к водителю. То есть я был сзади, я всё время ее видел. О, каких она только поз не принимала! Как она только не выворачивалась на своем сидении! То ряд ребер, то нежная спинка с золотистым пушком, то верхняя часть попы, то, при наклоне и повороте, сладкая подростковая грудка, — она всё время мне что-нибудь показывала. И, опять же, не только мне, а всем! И не показывала, а просто так жила. В таком возрасте большинство из них просто не знает другого поведения. Они даже не замечают, что постоянно обнажают себя. Это всё равно что для нас быть одетыми.