Похоронные дела Харта и Мёрси - Меган Баннен

комиксы о Старых Богах, обсуждали, кто из персонажей сильнее, кто круче, все такое. Дружелюбный спор. Я, само собой, разбирался в вопросе лучше, чем они, так что влез, сказал, что Ловкач – самый сильный среди злодеев, который принес человечеству больше бед, чем любой другой бог.

Сдается мне, она решила, что я шучу, потому что засмеялась. Я не шутил, но у нее была щелочка между передних зубов – некоторым это кажется изъяном, а мне она показалась очаровательной. Идеально неидеальная. Вдруг я понял, что мне хочется лишь смешить эту девушку столько, сколько получится. Это была не совсем любовь с первого взгляда, скорее, предчувствие. Там и тогда я понял, что влюблюсь в нее, если останусь рядом. Поэтому и остался. И та боль, которая меня преследовала, которую я не мог понять, исчезла. Пуф! И все.

Харт вспомнил, как собственной рукой писал на бумаге: «Может, я нахожу извращенное утешение в том, что кто-то испытывает ко мне хоть какие-то чувства». Конечно, предложение на этом не заканчивалось. «…Пусть даже их лучше всего выражает слово „ненависть“», – закончила за него память, и он со свежим уколом одиночества вспомнил, что Мёрси его ненавидит.

– Мы провели вместе пять месяцев, – продолжал Привратник. – Пять месяцев. Пять месяцев – это ерунда даже по меркам смертных.

«Это дольше, чем было у нас с Мёрси, сраный ты мудак», – внутренне кипел Харт.

– Гадаешь, небось, что случилось, почему я ушел, раз был так счастлив?

«Да плевать мне». Слова вертелись на кончике бесполезного языка, но Харт вдруг понял, что это ложь. Он правда хотел понять. Всегда хотел.

– Да, – ответил он и с удивлением обнаружил, что снова может и двигаться, и говорить.

Глаза Привратника теперь выглядели почти по-человечески: черные зрачки, а вокруг бледно-серые радужки. На Харта смотрели его собственные глаза.

– Пока меня не было, за дверью присматривал Дедушка Кость. Наверное, не лучший кандидат, но не то чтобы вокруг ходят толпы богов смерти, из которых можно выбирать, Неведомый – ну, он неведомый, а у Соленого Моря и так все забито, понимаешь? В общем, Кость, чтоб его – он глухой как пень, так что он не услышал шелеста шагов душ, которым нужна была помощь. Когда он сообразил, у порога Дома застряло уже четыреста семьдесят две души и толпа крайне недовольных богов. Бабушка Мудрость за человеческое ухо приволокла меня к двери. Кстати, это еще больнее, чем пальцем удариться. Я не успел даже попрощаться с твоей мамой. И тебя так и не увидел – до сих пор.

Одинокая слезинка бога скатилась по обветренному лицу Билла. Он вытер ее и прошептал:

– Про слезы забыл. Тупое Соленое Море.

– Ты хотел со мной познакомиться? – спросил Харт высоким звонким голосом – детским голосом, в котором звучал неприкрытый страх и одиночество.

– Блин, да конечно, я хотел с тобой познакомиться!

Привратник больше ничем не напоминал Билла. Он был высок и строен, с острым лицом, с глазами невинного голубовато-серого цвета, и Харт понял, что именно это увидела мама, когда встретила человека по имени Джефф и влюбилась в него. Это и был его отец, и впервые в жизни мысль о нем не рвала ему сердце.

– А ты любил маму? – голос Харта стал еще более юным.

Привратник скривил тонкие губы.

– Конечно, любил. И люблю. Она теперь дома. Она вернулась ко мне.

– Я ее видел.

– Я знаю.

– Я так по ней скучаю.

– И это тоже знаю.

Харт всматривался в отца, впитывал его, сердце билось и сращивалось обратно снова и снова. Солнце ушло за горизонт, по одной стали загораться звезды. Привратник смотрел вокруг, будто мог объять взглядом весь мир далеко за пределами видимого Харту. Когда Привратник вновь обернулся к сыну, его голова повернулась назад, показывая Харту второй лик, с глазами бледными и бесцветными, как утреннее небо в пасмурный день.

– В общем, все эти души в итоге застряли в Танрии – и это понятно. Их нельзя было отпустить болтаться по миру смертных, но благодаря мне и Дедушке Кости в Дом Неведомого они тоже не могли войти как полагалось, так что застряли в единственном месте, которое располагается между жизнью и смертью. Проблема в том, что душе без тела очень непросто в вашем мире. Через некоторое время она решает, что ей следует быть живой, и начинает искать тело, в которое можно вселиться и поддерживать его существование таким вот ужасным способом. В то время в Танрии не было людей, так что это никого не волновало, но когда пришли люди, все сразу пошло наперекосяк. Мы пытались собрать заблудшие души, но к тому моменту все уже напоминало попытки собрать диких котят, и я ничего не мог поделать с этим, только открывать дверь для тех, кто умер раньше срока из-за того, что тридцать шесть лет назад я покинул свой пост и создал существ, которых ты знаешь как бродяг.

– Не понял. Почему нельзя открыть дверь и впустить заблудшие души?

– Они не пойдут.

– Но пошли ведь, когда дверь открыл я.

– Строго говоря, ты открыл свою дверь: дверь к себе домой. Так и задумывалось: впервые ты должен был умереть в Танрии. Поэтому дверь там и была, и, ух, бродяги оказались не в восторге. Понимаешь, ты как мост. Получеловек, полубог. Когда ты открыл дверь снаружи, то починил то, что сломал твой отец.

Привратник протянул руку, и когда Харт не отпрянул, опустил ладонь на растрепанные светлые волосы сына и взъерошил их – то ли поддержка, то ли благословение.

– Я напрочь запутался, – признался Харт.

– Так бывает со смертными.

– Так все бродяги ушли домой? В Танрии больше нет заблудших душ?

– Верно.

– А я смертный? Я умер?

– Ага.

Костлявые плечи Харта поникли, но он старался держаться.

– Ладно.

Привратник с чувством толкнул его:

– Видишь? Тебе грустно уходить, как и всем остальным. Значит, не зря все-таки потратил свои тридцать шесть лет.

Харт отстранился, когда насущный вопрос наконец-то прорезался из трясины спутанных мыслей.

– В каком смысле – я умер впервые?

– У тебя две смерти, малыш-полубог, одна от меня и одна от мамы.

– То есть у меня и жизни две?

– То же самое.

Отец соскочил с ветки и поднял руки. Харт спрыгнул и захихикал, когда отец поймал его и защекотал. Они пошли, держась за руки, домой, а вокруг цикады пели песню позднего лета. У самого дома папа остановился, опустился рядом на колени и показал на кого-то вдалеке.

– Видишь, вон там? Пришел все-таки попрощаться.

На залитом