Аромагия. Книга 1 - Анна Орлова

class="p1">В любом ином случае Ингольв мог приказывать – и я подчинилась бы, потому что он мой муж и у меня попросту нет выхода. Однако его попытка сделать вид, что сегодня самый обычный день, привела меня в бешенство. От мысли надеть нарядное платье и веселиться в кругу чужих и безразличных людей к горлу подкатывал ком.

– Будьте добры, передайте полковнику, – я выделила голосом звание, – что я никуда не пойду. Я нездорова.

И, опустившись на ковер, я снова взяла бокал и глотнула вина.

– Нездоровы? – переспросил Петтер, переводя взгляд с меня на бутылку.

– Именно! – подтвердила я. – И закройте дверь, сквозит.

Он мгновение подумал и действительно ее закрыл. Изнутри.

– Что с вами случилось? – спросил он, неловко опускаясь на корточки передо мной. – Вас… вас кто-то обидел? – И встревоженно заглянул мне в лицо, как преданный пес.

О чем он говорит? Кто мог меня обидеть? Ах да, та статья…

– Нет, никто меня не обижал. – Бездумно поболтав в бокале вино, я уточнила: – По крайней мере не сегодня.

– Тогда что с вами такое? – не выдержал Петтер. В неярком свете лицо его казалось вырезанным из дерева. – Вы сами на себя не похожи!

– Не похожа? – переспросила я. Хотелось закричать, бросить бокал в камин, завыть. А за окном, как ребенок, горько и безутешно плакал ветер. И закончила яростно: – Да что вы вообще обо мне знаете?!

– Мало, – признал он, осторожно тронув меня за плечо. И чуть заметно, будто нечаянно, погладил мягкий вельвет рукава. – А вы расскажите!

Меня вдруг нестерпимо потянуло разделить это хоть с кем-нибудь, перестать, наконец, носить все в себе, как свинцовый осколок под сердцем.

– Рассказать? Хорошо, я расскажу. Вы знаете, что такое терять близких, Петтер? – спросила я и глотнула тягучего золотистого вина. Обычно сладкое до приторности, теперь оно неприятно кислило во рту, как будто сквозь медовый вкус пробивался уксус.

Петтер отвел глаза и кивнул, до белизны сжав кулаки.

Я горько усмехнулась и залпом допила вино. Голова кружилась, к горлу подступала тошнота – и слова, которых больше не было сил сдерживать.

– Вы вспоминаете о матери, которой лишились в детстве, да?

Он поджал губы и снова кивнул, не поднимая взгляд.

– Это совсем не то, мальчик! – Я покачала пальцем у него перед носом, едва не угодив в глаз. – Вы знаете, что такое, когда на ваших руках умирает ребенок, потому что простуда перешла в воспаление легких? А я ведь могла ей помочь, вылечить… Если бы только у меня были лекарства! – Я судорожно вздохнула, захлебываясь воздухом, полынно-горьким от воспоминаний.

Редкость даже в Мидгарде, в Хельхейме талант аромага имел еще большую ценность. Однако стоило мне, тогда еще юной новобрачной, заикнуться о практике, Ингольв взвился на дыбы. Женам в приличном обществе работать невместно, и точка! Лучше бы училась печь пироги, рожала детей и вела хозяйство. Разумеется, свекор целиком и полностью был на стороне своего драгоценного сыночка.

Петтер молчал, но я продолжила – глупо прерывать исповедь на полуслове:

– Но трав у меня не было. Потому что муж запретил мне их покупать. И врачей тоже не было, ведь мы жили в маленьком гарнизоне, затерянном в снегах… Знаете, что мне тогда сказал Ингольв?

Мальчишка мотнул головой, глядя куда-то в пол. Пахло от него столь причудливой смесью ароматов, что у меня закружилась голова. Календула и горькая ивовая кора, резкий до слез хрен и туманно-мягкое дуновение соленого ветерка лаванды – и горе, и гнев, и желание помочь, утишить боль.

– Спасибо, – с чувством поблагодарила я, совсем рассиропившись – то ли от вина, то ли от этого молчаливого сочувствия. – Вы умеете слушать, мальчик.

Вскинулся, сжал бледные искусанные губы, полыхнули огнем темные глаза.

– Не называйте меня так! – попросил он негромко, но яростно.

Боль будто проскакала плоским камушком по поверхности воды и исчезла в глубине.

– Хорошо, не буду, – согласилась я, устало вздыхая. Запустила пальцы в волосы, и без того наверняка напоминающие воронье гнездо. Прошептала: – Простите меня.

– Прощаю. – Улыбка солнечным лучом скользнула по его лицу, разгладила не по возрасту глубокую морщинку между бровями. – А что было дальше? – спросил серьезно, со странной жадностью.

Зря я, конечно, затеяла этот разговор. Как будто пьяница, готовый до утра жаловаться на судьбу, – благодатный повод напиваться снова и снова…

– Я начала пить, – призналась я тихо.

– Вы?! – недоверчиво вскинулся Петтер.

– Я. – Надо думать, усмешка вышла горькой, как полынная настойка. – Вы думали, я бесчувственная? Идеальная леди с каменным сердцем?

Мальчишка подумал и мотнул головой:

– Нет. Но я думал… – Он осекся и закусил губу.

Я вопросительно взглянула на него, впрочем, легко догадавшись о несказанных словах. Людям кажется, что пить начинают только слабые натуры. Нет, просто у каждого свой запас прочности…

Какое дело юности до препятствий? Когда грядущее манит и обещает счастье. Когда кажется, что полюбишь – и весь мир взорвется фейерверками. Когда в рывке к цели та вдруг оказывается в шаге от тебя – протяни руку, и мечта упадет в ладонь, как спелый абрикос. А сладкий сок уже почти разливается на языке…

Разве я – та, восемнадцатилетняя, – думала, каково мне будет жить в затерянном среди льдов гарнизоне? Нет, молодым кажется, что можно гореть – и не сгорать…

И в темных глазах Петтера сейчас читалась все та же юная беззаветная вера.

Боги, да я пьяна – вдрызг, как первое время после смерти Фиалки. Первые сутки тогда я провела будто в прострации, судорожно вцепившись в холодную ладошку дочери. Потом, пытаясь растормошить, свекор почти силком напоил меня горячим вином. Средство неожиданно пришлось мне по вкусу, даже дало силы пережить похороны…

И я стала пить. Столько, чтобы хватало забыться, – с каждым разом все больше и больше.

В чувство меня тогда привел Валериан, который больно расшиб нос, но не плакал, а только с ужасом и непониманием глядел на такую чужую – пьяную – мать.

Я лечила его, лепеча что-то утешительное, а потом рыдала взахлеб, кусая руку, чтобы не завыть в голос. Но сердце мое умерло вместе с дочерью, сгорело в горячечном бреду…

Мир плавно кружился вокруг, а привычная боль ощущалась как сквозь вату.

– У могилы Фиалки Ингольв сказал, что так распорядились норны. Судьба. – Собственный голос казался мне бесцветным, водянистым и будто пахнущим хлором. – В тот момент я поняла, что больше не люблю мужа.

Я замолчала, бездумно качая пустой бокал и наблюдая за игрой света в гранях хрусталя.

– И я решила, что дети больше не будут умирать только потому, что муж запретил мне их