Сошествие в Аид - Хейзел Райли

Каждый шаг, приближающий меня к Хайдесу, добавляет сомнений в правильности моего решения. И всё же, когда мы оказываемся на расстоянии взгляда, на его лице нет и следа прежней злости.

— Чего тебе?

Как будто и не было. Двух слов хватает, чтобы я развернулась на каблуках. Но чья-то рука обхватывает мой запястье. Хайдес тянется ко мне. Привлёк внимание — отпускает. Откидывается на спинку скамейки и кивает на свободное место рядом.

Я опускаюсь с усталым вздохом:

— Ты невозможный, ты в курсе?

— Вкусный был торт? — выпаливает он. В голосе — напряжение. Если бы я не знала, что пёк он, я бы удивилась, почему ему так не всё равно.

— Офигенный, — шепчу. — Спасибо.

Он резко поворачивает голову. Я не решаюсь ответить взглядом — гляжу вперёд.

— Аполлон может быть идиотом, но на кухне у него не бывает провалов.

— Ага. Хотя этот торт намного вкуснее того, шоколадного, который мы делали вместе, — решаюсь я.

Хайдес застывает на пару секунд, потом наклоняется ко мне, ловит мой взгляд — и я позволяю. Он так горд, что у меня сердце трескается пополам.

— Ты правда так думаешь? Ну, облака из сливок, честно, могли бы получиться лучше. И ему пришлось переделывать три раза, пока вышло как надо, но…

Я тихо смеюсь:

— Хайдес. Он идеальный.

— Значит, ты догадалась, что это я.

— Да.

Он лениво потягивается и приподнимает бровь:

— Тогда я пойду и набью Аполлону морду.

Я заливаюсь смехом, когда Хайдес встаёт. Останавливаю его, беря за руку, — он опускает взгляд на наши сплетённые пальцы. Он не сжимает в ответ, но подушечка его большого пальца едва-едва проводит по моей коже — так быстро, что мне может показаться.

Я слегка тяну его обратно, усаживая рядом:

— Почему ты решил, что утреннее небо — это про меня?

Он смачивает губы. Похоже, это последний в мире вопрос, которого он хотел, — и я понимаю его. А для меня сейчас это единственный ответ, который мне нужен.

— Это не просто утреннее небо, — поправляет он. — Аполлон много молчит, много слушает, а пересказывать не умеет. Я снова хочу ему врезать.

Я сжимаю его руку:

— Хайдес.

Он запрокидывает голову, затылком упирается в спинку. Нос — к небу, глаза закрыты.

— Это не просто утреннее небо. Это ясный полдень, тёплый, светлый день. Знаешь, когда поднимаешь взгляд, а солнце так слепит, что ты щуришься, морщишься от боли и прикрываешься ладонью?

Я киваю, но вспоминаю, что он не видит:

— Да.

— Ты ровно это чувство, Хейвен, — выговаривает он каждое слово.

Я молчу пару секунд. Вообще не то, чего я ждала.

— Не уверена, что это комплимент.

Его лицо поворачивается ко мне, на губах — насмешливая улыбка:

— А кто сказал, что я хотел сделать комплимент?

Я отпускаю его руку и скрещиваю руки на груди:

— Ты мудак.

— Солнце слепит. И как бы ни было больно и неприятно смотреть на него невооружённым глазом, мы всё равно это делаем. Подумай. Помнишь, как впервые попыталась на него посмотреть? Помнишь, сколько раз повторяла, зная, что человеческий глаз не выдерживает такой яркости? Это маленькая вредная привычка, от которой не избавляешься. Ты продолжаешь смотреть, потому что оно тебя тянет.

Неуверенность в его голосе подсказывает: такой объяснения он мне давать не хотел. Скорее всего, не хочет и продолжения. Да я и не смогла бы — ладони вспотели, сердце колотится.

— Если я — солнце, то ты кто? Луна? День и ночь?

С его губ срывается чарующий смешок:

— Я — облака. Те, что порой встают между солнцем и людьми и прячут его от всех. Чтобы оставить его, эгоистично, себе одному.

Жар вспыхивает в каждом нерве. Пусть хоть минус за бортом — мне всё равно жарко. Я шумно сглатываю и тут же краснею от неловкости.

— Понятно.

— Хейвен?

— М-м?

— Повернись.

Я поворачиваюсь — его лицо в нескольких сантиметрах от моего. Приходится чуть наклонить голову, чтобы наши носы не соприкоснулись.

— Прости, что я такой… трудный, — выдавливает он. Не в его стиле — для такой Дивы, как он — признавать свои косяки. — Я не знаю, что значит делать что-то нежное, потому что в детстве мне этого не дали. Я не знаю, что значит заботиться о ком-то, потому что обо мне никто не заботился. Я не знаю, как звучит «я тебя люблю» из чьих-то уст, потому что мне этого никогда не говорили. Я знаю только, как это произношу я. Я не знаю, как гладят человека, и не знаю, что чувствуешь, когда тебя гладят. Я знаю одиночество, когда ты один, и одиночество, когда ты среди людей и никому до тебя нет дела. Я тот придурок, который делает что-то хорошее и не признаёт этого, прячет и приписывает другому. И я тот придурок, который говорит не то и не понимает этого, пока ему не ткнут носом.

Глаза щиплет. И всё же я улыбаюсь — или пытаюсь. Не знаю, как ответить, потому что что вообще скажешь парню после таких признаний?

Я поднимаю руку к его лицу — к той стороне, где шрам. Хайдес прищуривается и едва отшатывается, но я молча успокаиваю его, и это, кажется, срабатывает. Сначала касаюсь тыльной стороной пальцев — он напрягается. Но когда прикосновение остаётся мягким и ровным, он выдыхает. Я принимаю его лицо в ладонь и большим пальцем слегка провожу по мягкой коже. Держу ритм, и глаза Хайдеса медленно закрываются, будто он готов заснуть.

— Вот это, — шепчу, и голос срывается, — так ощущается, когда тебя гладят по-настоящему.

Серые радужки впиваются в меня. Хайдес приоткрывает губы, и я не могу оторвать взгляд.

— Mou arései pára polý. Mi stamatás na me angízeis, — шепчет он. («Мне очень нравится. Не переставай меня трогать.»)

Я не успеваю спросить, что это за язык и что он сказал, — разухабистый смех Лиама и Гермеса прорывает ночной йельский двор, и мы оба вздрагиваем. Быстро делаем вид, будто ничего не было. Хайдес откашливается.

— Пойду возьму кусок торта, — объявляет, уже поднимаясь. — Скоро вернусь.

Я киваю и остаюсь одна — гореть в темноте и надеяться, что к его возвращению кожа перестанет пылать. В голове роятся его слова — про солнце и облака — я повторяю их снова и снова, как заклинание, и уверена: запомнила навсегда.

Краем глаза ловлю белый огонёк у дерева. Он в нескольких шагах от стола, где мои друзья болтают и смеются. Свет двигается — справа