Моя навеки, сквозь века - Марина Повалей

Тишина. Только воронёнок подлетел на подоконник с улицы, не удивлюсь, если мой старый знакомый. Глянул на меня своими чёрными бусинами, клюнул окно.

Я усмехнулась: ну да, ну да. Клювом как раз и пробивать корабельное стекло!

Он снова клюнул – тот же результат. Воронёнок недовольно каркнул, будто зовя меня. Да я бы с радостью!

Он каркнул снова, и, вылупился, мне за спину, что ли…

Я быстро обернулась, готовая уже высказать дурной птице, как меня накрыло осознание и медленно, очень медленно, боясь и увидеть, и что мне померещилось, обернулась.

Женщина. Мышистые, растрёпанные волосы, усталое лицо. Лёгкая, странная одежда – выцветшая, болотного цвета кофта, и такая же застиранная юбка, когда-то красного цвета, висит мешком на тощем теле.

Я уставилась на босые ноги, не в силах поверить.

Она вся… полупрозрачная.

Не произнося ни звука, она приблизилась ко мне как по воздуху.

16.05

Взяла меня за руку, не смотря на сюрреалистичность ситуации, я ощутила тепло маленькой, сухой ладони.

Женщина отвела меня к двери, оставила точно за ней, а сама в мгновение оказалась в другом конце коридора, дальше, откуда мы, кажется, пришли. Я только моргнула, а её уже не было. В ту же секунду за этой дверью раздался истошный крик. Такой, как я слышала по дороге сюда, только… Господи, Боже мой! Он был в сотню раз больнее!

Я зажала уши – не помогло! Само сердце впитывает каждый децибел!

Это невыносимо слышать! Не может быть ТАК больно человеку! Его тело просто не способно вынести ТАКУЮ боль!

Санитарка промчалась мимо. Я назад. Чтобы с разбегу открыть дверь.

Освещённая лунным светом кушетка приковала мой взгляд. И девушка на ней. Абсолютно голая, она тихонько всхлипывает. Слёзы блестят, отсвечиваются на свету. А над ней мужчина. Одетый, лишь брюки припустил.

Ему плевать, что в помещении едва ли плюс пара градусов, и девчонка дрожит! Ему плевать, что она плачет, и боится делать это громко! Ему плевать на потрясающие чёрные волосы, которые ходят по полу туда-сюда! Он даже не сразу очнулся от своего наяривания, когда я ворвалась!

Я не могла выдавить ни звука.

За меня это сделала девчонка. Заплакала горько и громко, словно толкнула время, что замерло.

— Что! Здесь! Происходит!

— Аглая! Чёрт тебя подери!

— Что!? Что!?

Больше всего на свете мне хочется, чтобы всё увиденное оказалось сном. Или, на худой конец, я тоже спятила, и это галлюцинации.

— Что вы себе позволяете?

Я охренела.

— Что я себе позволяю?! Вы в своём уме? Поднимайся! — сделала шаг к девчонке. — Отцепись от неё, урод!

Только после этих слов он и отцепился.

— Аглая!

По коридору послышались шаги.

— Одевайся! — та не мычит, не телится. — Аррр! Хрен с ним, пошли! Я потянула её за руку, но она как приклеилась. — Вставай дура! Или тебе понравилось?! — топот всё ближе. И она не в себе! Аррр!

— А ну стоять!

— Щас! — я стала стаскивать чернявую с кушетки. Твою ж мать! Он привязал её за ноги и одну руку.

— Долбанный извращенец.

Я попыталась развязать ремни. Ничего другого не остаётся. Бежать сейчас без черноволоски – бессмысленно.

— Аглая, — он позвал её и в кабинете запыхтели. — В карцер их. Обеих.

Да конечно!

— Пошла прочь, — ремни пришлось бросить, чтобы отбрыкнуться. — Руки убрала! Я тебе их щас повыдёргиваю, овца тупая!

Господи, Боже мой! Я сто лет ни на кого не обзывалась так, чтобы вдоволь, без стопов, с матом, от души.

— А ну цыц! — от оплеухи у меня чуть голова не отлетела. Чувство было именно такое.

Твою мать, ещё один такой удар, и я отъеду. Перед глазами всё плывёт. Очевидно: драться с ней бесполезно.

Расфокусированным взглядом я нашла чернявую… ну что же ты!

— Вы же женщина! Как вы можете! На её месте могла бы оказаться ваша дочь, или вы сама…

— Заткнись! — она только размахнулась, а я застыла, понимая: конец. Это всё.

Мне не уйти своими ногами, как только, после нового удара смогла говорить:

— Что я, — лицо, кажется, атрофировалось. Совсем его не чувствую, — на такую свинью даже такой ущербный ублюдок не позарится…

Потемнело. Третий удар по лицу показался слабее первых двух. Или я просто привыкла. Но удары ногами по груди, животу, я чувствовала каждой клеткой.

— Хватит, Аглая. Убери их, — судя по всему, именно этой команды я ждала, чтобы отрубиться.

Последней мыслью было: лучше сдохнуть, чем оказаться на месте чернявки.

И, что странно: она же и была первой, стоило очнуться.

Всё, что угодно, только бы никогда не оказаться вот так, когда ничего, ничего не можешь сказать, никак защититься, никому пожаловаться. И хуже всего: это может продолжаться вечно.

Смирилась с болью в каждой клетке. Как мне кажется, у меня даже кожа болит. Губа распухла, и глаз… открывается с трудом.

Когда всё же открыла, чернявка сидела рядом, перебирала свои волосы сквозь пальцы и улыбалась сама себе.

— Ну что улыбаешься? — с кряхтеньем, больно даже дышать, попыталась присесть.

— Они сказали, что скоро я их найду.

— У тебя есть дети?

— Два прекрасных ангелочка, — и столько счастья в её глазах.

Боже мой, мне страшно, но одновременно интересно понять, каково это – жить в своём мире.

— А у тебя?

Я не сразу поняла, что у нас диалог.

— Нет.

Вообще, какого хрена! Как так вышло, что симпатичная, молодая женщина… у неё есть дети, скорее всего есть и муж… какого хрена она здесь? Неужели в переполненной больнице, где люди спят в бараках на полу, женщине может быть лучше, чем в каком угодно доме?!

— Ну ничего, ты молодая, ещё успеешь нарожать.

— Нет. Муж… он не может иметь детей.

По крайней мере, в прошлой жизни было так, на этом тема расширения семьи для меня была закрыта. Мы были друг у друга, а больше нам не надо. Было.

— Долго нас здесь продержат?

Спросила не диалога ради. Я, реально, начала подмерзать. Солома, которой устлан пол, здесь, скорее, из гигиенических, а не теплоизоляционных соображений.

Она не ответила. Перестала улыбаться, залипла в одну точку.

— Почему ты никому не рассказывала? — ноль реакций. — Слышишь? Ээй! — я