Моя навеки, сквозь века - Марина Повалей

— Вы не понимаете!

— Вы правы, — он кивнул, что-то чиркнул на клочке бумаги. — Но жажду понять. Как так выходит, что совершенно здоровый человек может быть так… сосредоточен на одном-единственном объекте.

— Но я не знаю, как мне объяснить, если даже вы не понимаете!

— Вот этого точно не стоит! Всё, что дОлжно – станет понятно. А иначе – я просто никудышный врач.

Перерыв, очевидно, подошёл к концу, потому что лохматая голова моего доктора нет-нет да и косилась к недописанному документу.

— Если я захочу уйти…

— Вы можете это сделать в любой момент. Только не ночью, разумеется, когда двери лечебницы заперты.

Что ж.

— Николай Николаевич… а могу я вам чем-нибудь помочь? Возможно, есть какая-то бумажная, монотонная работа, в которой не нужны ваши познания и я могла бы справиться?

Оказалось – есть.

Даже больше – останься я здесь лет на десять, вряд ли сумела бы ощутимо проредить кипы бумаг.

Но начали мы с самого важного сейчас – патронажа. Мне нужно подготовить для сшивания дела 25 душевнобольных женщин, которые должны стать первопроходцами в эксперименте Ник Ника.

Я сортировала бумажки по стопочкам, когда заслышала шаги.

Ошибки быть не может – с появлением Ник Ника, двери палат и отделений на ночь строго запираются. Нельзя подвергать риску людей, которые не в ответе сами за себя.

Я задула свечу и на цыпочках прокралась к двери.

Так и есть. Снова они прошли мимо меня – девушка, немногим старше Алисы, с косой до попы. Такой косой, что я не уверена, что мне хватило бы руки, вздумай я её обхватить.

Я подождала, пока они выйдут за дверь, и шмыгнула следом.

15.05

Уже раньше я отметила, что двери за собой они запирают только на обратном пути. Или не заморачиваются, или не хотят терять время.

Подождала немного, и следом – за двумя неясными силуэтами. Дорогу они не освещают и идут в полной темноте.

В этом доме не бывает тишины. Проходя по узкому коридору, то за одной, то за другой дверью, я слышу стоны, плач, вой – нормальные звуки, к которым быстро привыкаешь.

— А когда же я уже повидаюсь с ними? — усталый, чуть скрипучий голос.

— Скоро повидаешься.

— Вы знаете, где они?

— Дохтор знает. Будешь с ним ласковой, он всё тебе расскажет, когда придёт срок.

У меня ком стал в горле.

— Они в добром здравии? — тётка не отвечает, только шумно сопит. — Я их всё ищу-ищу, ищу-ищу… и не найду никак…

— Найдёшь своих ангелочков, найдёшь. Час настанет и найдёшь, свидаетесь.

Скрип двери обрубил меня от тихих голосов.

Живот подвело от мерзкого ощущения. Господи, Боже мой, хоть бы всё оказалось не тем, чем мне кажется.

Не стала долго ждать, потянула за ручку – та снова заскрипела и, очутившись в следующем коридоре, я сразу присела, затаив дыхание. Шагов не слышно.

Подняла голову – они стоят, не шевелятся, посреди коридора.

Вдруг, лёгкий гул помещения разрезал ужасный крик. Глухой и протяжный – я бы ни за что в жизни не смогла сказать, кому он принадлежит – человеку или зверю. Жалобный, плачущий, растянутый, он, как будто, звучал отовсюду и ниоткуда. Или на улице прокричал случайный зверь, или… но это точно не те двое, в коридоре. Если та, с косой, не издала ни звука, то её провожатая выматерилась сквозь зубы, и подтолкнула её:

— Иди.

Уже не от страха статься замеченной, от общей тревоги обстановки, меня пошатнуло.

Это мог быть ветер. Совершенно точно, так может кричать ветер. Холодный, питерский. Кто знает, кого он пытается напугать, но уж точно не меня!

Я пошла вперёд.

И не сразу поняла, что пошла не вставая. На странной инерции, из инстинкта двигаться вперёд, я проползла несколько метров на четвереньках, когда поняла, что делаю. Чертыхнулась, почище санитарки, только про себя, и встала.

Ускорила шаг. Не столько, чтобы не потерять объект преследования, сколько понимая – если заблужусь, ни за что сама не выйду!

А ещё, я очень боюсь увидеть… если это всё же не ветер, то я очень боюсь увидеть существо, способное на такую боль. Что за душа должна ТАК болеть.

Они остановились у двери очередного кабинета, я притаилась.

— Можно? — тихонько спросила служительница, чуть приоткрыв дверь, — иди.

— Я… мне… можно я спрошу про них у доктора? — дрожащий, несмелый голос.

— Не сейчас. Иди, голубка, иди, — она подтолкнула её к прикрытой, но не до конца закрытой двери. — Иди, час придёт, доктор сам всё скажет.

Она пошла.

А санитарка – осталась.

И, если она так и останется стоять, я так и не узнаю, что за ночные процедуры они здесь устраивают!

Нужно что-то придумать! Срочно! Пара часов, что они туда ходят – лишь моё внутреннее ощущение. Наручных часов здесь ещё нет, а настенные… ну не везде. Уж точно не в моей палате.

Я всё сидела, свернувшись калачиком у стены, наблюдая за тем, как тётка прижималась ухом к двери. Лица её мне не видно, только шумное сопение.

Алина! Господи, Боже мой! Ну сделай что-нибудь!

В конце-концов, перед смертью не надышишься, ты сама прекрасно осознала, что в этой жизни ты ему не нужна. А жить без него ты не умеешь. Ну не всё ли равно, как это всё закончится? Спалят тебя сейчас, ну изобьёт тебя эта жируха, вряд ли на смерть. А там, эта девушка, и, возможно, где-то у неё есть дети, которым она нужна. А уйти к ним она не может.

Тётка вся вдалась в подслушивание и сопение, но я всё же собрала юбку и заткнула её за пояс как могла. Оставшись в шерстяных чулках, подвязанных к поясу и панталонах, поползла по коридору назад, то и дело оглядываясь. Встала, только когда оказалась в предыдущем коридоре, одёрнула юбку. Пустилась дёргать двери: все палаты! Каждая заперта! Ни одной не пропустили!

Неужели её никак не отвлечь?!

Я продолжала дёргать ручки на автоматизме, надеясь на чудо.

Его не будет – поняла чётко, глядя на больничный двор, сквозь окно.

Постучала по нему – что-то похожее на стекло, но толще, прочнее, мутнее.

Если бы и было чем, никак не разбить! Неужели всё зря?!

Ты! Там на небе! Или где ты? Ты же сделал так,