Моя навеки, сквозь века - Марина Повалей

силу, ударила ту кулаком по лицу. Птичка в этот миг делала очередной вдох – получился громкий хрип, словно ей уже больно, но она пытается продолжить певчую песню. Оторвалась от лавки и отлетела, ударившись о стену.

Мне самой стало больно.

Экзекуторша не успокоилась. С улыбкой, в которой безумия не меньше, чем у местных пациенток, не видя ничего вокруг, она приблизилась к птичке, сжавшейся в комок, ударила её ногой по животу. Та содрогнулась, согнулась всем телом. Господи, Боже мой! Я готова поклясться, именно так выглядит предсмертная судорога.

Всё это время птичка не умолкала ни на секунду. Всё издавала хрипы.

Время остановилось. Может быть это длится уже целую вечность, и никогда не закончится, пока в этой комнате остаются живые.

Скоро эта куча на полу перебьёт друг друга, а выжившая примется за нас.

Это не люди. Все они – пациенты, персонал. Люди не могут с таким упоением драться, словно убить, искалечить, изуродовать соперника – цена собственного выживания. Люди не могут наслаждаться видом крови. Подбадривать, болеть за своих…

Сознание, будто уходит, ничего не остаётся, только эта картина, переплетённые, в ярости мечущиеся звериные тела.

Это необходимо остановить! Нужно что-то сделать! Если я ещё хоть секунду буду смотреть на это, то и во мне умрёт человек. Нужно его задержать внутри, не дать заснуть, оставить любой ценой.

Я никогда не смогу это забыть.

Никогда не смогу себе простить этого бездействия, если отпущу своего Человека внутри.

Увлечённо цепляясь за эту последнюю людскую мысль, я оглянулась.

Хотелось вернуться, смотреть на это зрелище. Кровавое, омерзительное, но невиданное в своей отвратности.

Девушка – та самая, которую ночью я видела в коридоре, у неё одной такая длинная, толстая, лощёная коса. Она стоит у окна, вокруг неё никого, зона отчуждения. И тоже – уставилась вдаль, считай, она не здесь, только оболочка.

Никто, снова никто!

Снова всё делать самой!

Кто-то трусливый, рассчётливо-пакостный внутри шепчет: спрячься, забейся, молчи!

— Хватит! — крикнула, что было сил. Сама не поняла, зачем зажмурилась и сжала кулаки. Не для них, не для кого-то, для себя. Я сама должна знать, что я – не они. Я – человек.

Больные не отреагировали, в отличии от работниц. Все, как одна, вылупились на меня, на несколько секунд, а после – словно рябь прошла, тихие голова: время! Разнимай! Хватит…

Свисток.

Они всей толпой набросились на кучу.

Ни о какой жалости, ни о каком милосердии и сочувствии не было и речи. Они раздирали их, силясь причинить больше боли, схватить сильнее, упивались криками и возгласами.

Место, должное было собрать людей с самым большим сердцем, чтобы сердце это качало столько любви, что её не влезало бы в семью, родных, соседей, и они несли бы эту любовь сюда, людям, которых не жалеет никто на всём белом свете.

Ни одной такой не нашлось. Никто не сказал: хватит, так нельзя. Здесь собрались самые свирепые истязательницы, и никто им не указ.

04.05

Они сделали своё дело и ушли, заперев нас в том же помещении. Никто не озаботился тем, чтобы женщины привели себя в порядок. Больные вели себя так, будто произошедшее – абсолютная норма. Они снова зажили своей жизнью: ходили, сидели, бубнили, танцевали, молчали.

Смотря на них, я понимала: у каждой из них целый мир внутри. У кого-то прекрасный и спокойный, у других, как после армагедона, у третьих населён прекрасными птицами.

Страшное зрелище: перепачканные, избитые…

Мне нужен телефон. Герасимов говорил, он в кабинете главврача… Пошёл он к чёрту со своими планами и стратегиями, пусть сам ложится в психушку. Мне бы только добраться до телефона!

Нас так и не покормили, и в этом зале не было часов. Не знаю, сколько прошло времени, но скоро я не могла думать ни о чём, кроме еды.

Заглядывал врач, а в том, что это был врач, я не сомневаюсь.

Он выглядел другим: чистым, с интеллигентным лицом, на котором лёгкая печать усталости. Оглядел нас внимательным взглядом, заострил внимание на каждой.

— Опять дрались? — спросил в сторону, получил ответ, — новенькие есть? С них и начнём.

Дверь закрылась.

А потом за мной пришли.

И снова долгие переходы из коридора в коридор и снова в коридор. Наконец, мы остановились около двери с табличкой “Л. А. Данковскiй. Врачъ-псiхiатръ”.

Большая женщина, очень похожая на ту, увиденную мной ночью, подтолкнула:

— Ну, что стоишь-простаиваешь?! Дохтор тебя век ждать не буде!

Что ж…

Я вошла, человек, который заглядывал в тот зал, не отвлёкся от записей:

— Присаживайтесь, — кивнул на облезлую кушетку, единственную из мебели, за исключением его стола и шкафа.

Сейчас его голос был мягче, глубже, весомее. И слово, что он произнёс, сказалось очень медленно. Я наблюдала за ним, пока он заканчивал: чуть отросшие, но чистые, тёмно-русые, очень густые волосы. Они, будто, в беспорядке, но с острым лицом, выдающимся подбородком, выглядит очень гармонично. Эдакий сумасшедший учёный.

— Как вас зовут? — доктор отложил бумаги, внимательно меня оглядел.

Телефона на его столе нет. Либо это не главврач, либо меня обманули.

— Алиса Ивановна… Слепцова.

— Какое сегодня число?

Вчера было второе марта…

— Третье марта, тысяча девятьсот седьмого года.

— Почему вы здесь?

— Я не знаю, — я, и правда, растерялась. Не мог же Герасимов меня сюда отправить и никого не предупредить? И о нём вот так не скажешь…

— Вы помните, как оказались здесь? — окно за его спиной скрипнуло всей рамой.

— Меня привезли вчера… сказали, что здесь мне помогут…

— Кто привёз?

Я вертелась, как уж на сковородке.

Несколько десятков однотипных вопросов, некоторые повторялись. И врач… он говорил медленно, смотрел очень внимательно, глаз не отводил от моего лица. Вопросы ни о чём: кто я, где родилась-училась…

— Хорошо, Алиса Ивановна. Как ваше настроение?

Господи, Боже мой!

До этого мне действительно казалось, что мы на равных. Что оба адекватные, и он прекрасно это понимает. Мне просто нужно рассказать ему, зачем и почему я здесь. Интуиция подсказывает: нельзя. Нельзя говорить – в лучшем случае примет за ложь, в худшем – пропишет диагноз.

— Хорошее, спасибо.

— Как вам в нашей больнице? — Данковский откинулся на спинку стула, покусывает кончик карандаша. Ему не всё равно, я для него не рутина. Он смотрит заинтересованно, живо, внимательно изучая меня.

— Хорошо, спасибо.

— Вас разместили с комфортом?

—