Забитая жена для генерала дракона - Кристина Юрьевна Юраш

Опустилась на колени — не перед судьёй. Перед правдой.

Зажмурившись и стиснув зубы, я резанула по ладони.

Неглубоко. Достаточно, чтобы хлынула кровь. Алая, яркая, как новогодняя лента.

Кровь жгла кожу — свежая, горячая. Я намеренно провела ладонью по ковру, оставляя след, как раненый зверь. Пусть думает: она сорвалась. Сбежала. Сошла с ума от боли.

Потом подняла глаза на мистера Брукса.

— Пусть думает, что я сама вырвала ухо, — прошептала я. — Пусть верит… что я не выдержала. Убежала в истерике.

Тишина.

— А вы… — я сглотнула, — вы просто не успели меня остановить. Так вас не накажут. Так вы сохраните место.

Дворецкий смотрел на меня. Долго. Молча.

Потом его глаза блеснули. Не от слёз. От боли. От уважения.

— Госпожа… — только и выдавил он.

Отточенным движением ловкого старого фокусника мистер Брукс достал из кармана тонкий кружевной платок.

Но я видела, что его пальцы дрожали — не от страха, а от артрита, что мучил его с прошлой зимы.

Дворецкий аккуратно перевязал мне ладонь, завязав узел так туго, что я ощутила облегчение — боль в ухе отошла на второй план.

— Я не думал, что скажу это однажды. Но… Вы достойны лучшего дома, — сказал он тихо, поправив бантик. — И лучшего мужа.

Он первым вышел в холл.

Прильнул к двери, как тень.

Послушал.

Посмотрел в обе стороны.

— Чисто, — прошептал он. — Идёмте.

Я вышла следом.

Глава 6

Холл был украшен к празднику. Гирлянды из еловых веток, свечи в хрустальных подсвечниках, ленты на люстре — всё то, что я сама вешала, напевая ту самую песню из другого мира.

Я вспомнила, как мы с горничной Линой смеялись, когда еловая ветка упала прямо на голову лакею, который с терпением статуи держал сверкающие игрушки в коробке.

Как поварёнок Томми прыгал, чтобы повесить звезду повыше.

Как я пообещала, что в этот Новый Год я подарю подарок каждому, кто служит в этом доме. И я даже написала список подарков.

Теперь ёлка стояла тёмной. Никто не зажёг свечи.

И подарков не будет.

Я не сдержала обещания. И за это мне было ужасно стыдно.

— Простите меня… — вырвалось у меня едва слышно.

Мой шёпот растворился в пустом холле.

Мистер Брук не спросил — кого.

Он понял.

Дворецкий привёл меня в маленькую комнату у лестницы — бывший чайный уголок для гостей. Здесь пахло лавандой, цукатами и старой бумагой. На столе — чернильница, перо, пара листов для писем.

Он сел. Быстро, без лишних слов, написал письмо. Просто сложил, запечатал воском от свечи и вложил мне в руку.

— Это для моего брата, Герберна. Адрес на обороте. Идите пешком. Тут недалеко. Снег скроет следы. Не оглядывайтесь, госпожа. Они… не стоят ваших слёз.

Я сжала письмо.

Тёплое.

Живое.

— Спасибо, мистер Брук, — прошептала я, тронутая до глубины души. — За всё.

Старик кивнул.

Потом — впервые за все годы службы — опустил голову. Не в поклоне.

В прощании.

— Счастливого пути, госпожа Альгейда. Пусть новый год начнётся… по-настоящему.

Я сделала шаг в холл — и замерла.

Они стояли.

Все.

Повар в фартуке поверх ночной рубахи. Горничные в платках, накинутых на ночные сорочки. Лакеи босиком, чтобы не стучали каблуки. Даже старый конюх, что редко выходил из конюшен. Он снял шляпу, прижав ее к груди. Его мозолистые пальцы перебирали ее, пока он беззвучно вздыхал.

Никто не говорил.

Никто не плакал вслух.

Но слёзы блестели на щеках, как роса на зимних ветках.

Когда я прошла мимо, они кланялись — не как слуги хозяйке, а как люди человеку, которого уважали.

Я почувствовала, как слезы подступили так, что лишили меня речи.

Пришлось глубоко дышать, чтобы сдержать их и не расплакаться.

Кто-то сунул мне в руку тёплый хлеб, завёрнутый в полотенце.

Кто-то — шаль, связанную ее собственными руками (я узнала узор — Лина вязала ее всё лето, пока я читала у окна).

Я не могла говорить. Не смела.

Но вдруг поняла: я не одна.

Дом не отпускал меня.

Дом проводил меня.

Это было так трогательно.

До слез.

До слез, которые я не могла сдержать.

А наверху, за закрытыми дверями, спал хозяин, не ведая, что потерял не жену — а душу дома.

— Простите, — прошептала я, глядя на собравшихся слуг. — Но я вряд ли смогу подарить вам подарки к новому году…

Слёзы скатились по моим щекам.

— Ничего страшного, — послышался шелест голосов. — Мы привыкли.

И это было больнее всего.

Не в силах бороться с собой, со слезами, я дошла до двери, чтобы открыть ее, но ее открыл дворецкий. Как раньше. Вежливо, учтиво, с поклоном.

И я сделала шаг на улицу, чувствуя, как на лицо упали хлопья снега. Они тут же растаяли и потекли по щекам вместе со слезами.

Я сделала шаг вперёд — босиком, в домашних туфлях, с гвоздём в кармане и письмом в руке.

Снег хрустел под ногами, как прошлое, превращающееся в пепел.

Глава 7

Снег падал, как в сказке.

Мягкий. Бесшумный. Сказочно-белый.

Каждая снежинка — будто прощение неба за то, что я позволила себе стать жертвой.

Я шла.

Босиком в домашних туфлях, с гвоздём в кармане и письмом в руке.

Холод уже пронзил кожу до костей, но боль в ухе на холоде слегка приутихла.

Но была и другая боль.

Та, что жгла изнутри.

Не физическая.

Стыд.

Почему я не сопротивлялась?

Почему не схватила кочергу и не ударила мужа, пока он тащил меня к камину?

Почему молчала, когда он назвал меня украшением?

Почему не закричала, не упала, не убежала — тогда, сразу?