Все потерянные дочери - Паула Гальего

в том месте, что она игнорирует — потому что сердце болит сильнее.

Она знает: перейти всегда дешево. Но вот вернуться… ах, ты никогда не узнаешь, чего я потребую, чтобы позволить тебе обратно.

И ей всё равно.

Она выворачивает карманы. Кладёт все монеты к моим лапам и шепчет:

— Пожалуйста.

Даже в мольбе всё ещё чувствуется гордость, которую сложно скрыть, — слепая решимость, рождённая болью, благородством и храбростью. А может, где-то глубоко внутри — это остаток меня. Частица, уцелевшая сквозь поколения, чтобы привести её сюда.

— Пойдём со мной.

Она идёт за мной без тени сомнения.

Мы пересекаем лес и тьму, саму ткань пространства и времени, и я веду её в тот самый тронный зал, где в мире смертных покоится тело Кириана.

И здесь нет стекла — она разбила его в обоих мирах. Так велика её сила. Так велика её агония.

Всё утопает во мраке, кроме алтаря, где Кириан ждёт, пока Эрио унесёт его.

Здесь он действительно кажется спящим: лежит на спине, щеки всё ещё полны цвета, а губы, которые она так любит целовать, алые. Это первое, о чём думает Одетт, увидев его. Потому она бросается к нему, чтобы разбудить, но я предупреждаю:

— Нарушать покой мёртвых — значит вызывать непредсказуемые последствия.

Она замирает. Собирает остатки воли в кулак, находит силы там, где их не осталось.

Застывает перед телом, в ожидании. В надежде.

Потом смотрит на меня. В её зелёных глазах я вижу то же, что видел когда-то в глазах своей первой дочери, когда она просила у меня то, что я всегда в итоге ей дарил.

— Смертный принадлежит тебе. Можешь забрать его, если хочешь.

— Какая цена? — спрашивает она.

Её руки сжимаются на краю алтаря, в мгновении от того, чтобы коснуться его.

— Твоё имя.

— Моё… имя? — переспрашивает она.

— Не Одетт. Это имя меня не волнует. Это тебе ещё пригодится. Как зовут тебя смертные? Как зовут тебя ведьмы?

Она глубоко вдыхает.

— Дочь Мари.

— И всё же ты понимаешь, что то, что делает тебя дочерью богини, делает тебя также дочерью кого-то ещё.

— Делает меня твоей дочерью, — отвечает она, всё ещё без страха.

— Я прошу лишь имя, которое это признает.

— Зачем? — осмеливается спросить.

Я отвечаю честно:

— Потому что тоскую по голосу своей первой дочери, когда она называла меня.

Одетт, что перешла черту. Одетт, что бросила вызов богам, смерти и жизни. Одетт, что вновь разгневала тех, кого мы с Мари когда-то осмелились гневить… Смотрит на меня и, не колеблясь, произносит:

— Я — Дочь Гауэко.

Я улыбаюсь.

— Ты должна уйти обратно, — предупреждаю я, и она не спорит.

Моя тьма уносит её прочь из леса.

Она всё ещё вьётся у её босых ног, когда она пересекает порог. Она прилипла к её коже, к костям, к мыслям… Она несёт её с собой сквозь сад, где все замирают, провожая взглядом, пока она движется назад. И несёт её дальше — через стекло, что она разбила, сквозь барьер, который не позволял командирше выйти наружу, и обратно внутрь, не оборачиваясь, всё так же спиной вперёд — к потрясённым сёстрам капитана, к солдатам, которые с этого дня станут свидетелями её поступков.

Все смотрят.

Командир не знает, что сказать. Думает, это вспышка ярости, боли. Думает, она опомнилась. Что вернулась, чтобы попрощаться с Кирианом в тишине и попросить прощения за украденные монеты.

Она готова искать слова утешения — там, где не осталось ничего, кроме боли. Но она не готова к тому, что произойдёт потом.

Одетт, на чьей коже теперь отпечатались два чёрных браслета, узор которых повторяет изящные вьющиеся лозы и прекрасные цветы, наконец поворачивается — и замирает перед алтарём. Только тогда она склоняется над безжизненным лицом Кириана — и целует его в губы.

И этот поцелуй разбивает сердца тех, кто видит это.

Они думают, что это прощание.

И, может быть, так оно и есть. Может, они оба прощаются с той версией своей истории, которой не суждено было сбыться.

Глава 1

Кириан

Вдруг всё наполняется.

Я ощущаю, будто тёмное пустое пространство начинает медленно заполняться. Возвращается прикосновение тёплой кожи к моим пальцам, знакомый аромат сирени — с примесью земли и влаги, привкус крови на губах… и что-то ещё.

Я чувствую вкус её губ на своих, тепло её рта. Слышу, как учащённо бьётся её сердце — будто бы это моё собственное, глубоко внутри груди.

Я сжимаю её руку — и добиваюсь обратного от желаемого, потому что вместо того чтобы продлить этот поцелуй, полный жизни и света, Одетт отстраняется.

И в тот же миг я открываю глаза — и с этим возвращаются цвета. Прекрасный цвет заката в её волосах, падающих по обе стороны лица. Её лица.

Я замечаю нечто тёмное на её щеках — завитки, сотканные из ночи и звёзд, вьются вокруг её глаз, скул, челюсти… пока не отступают и не исчезают под воротом рубашки, замирая на руках в виде двух браслетов.

Наверное, галлюцинация, думаю я. Остаточный след сна. Маленький обрывок кошмара.

Потом — я вдыхаю.

Этот вдох наполняет лёгкие, как в первый раз, — и я удивляюсь, что не чувствую боли. Ничего вообще. Ни малейшего дискомфорта, ни стянутости… никакого сопротивления при вдохе и выдохе.

А Одетт смотрит на меня — своими глазами цвета лесов Эреи, полными магии — так, как, наверное, и я должен смотреть на неё.

Я почти жду, что боль вернётся. Острая вспышка, предупреждающая, что всё это скоро исчезнет. Или беззвучный голос, грозящий вернуться за мной… Но ничего этого не происходит.

Я приподнимаюсь, чтобы оказаться напротив неё, чтобы взять это прекрасное лицо в ладони и снова поцеловать, — и понимаю, что мы больше не в туннелях.

Мраморный пол, высокие потолки, трон, остатки большого витража и сады по ту сторону — всё это перед глазами. Я вижу Аврору — бледную, как привидение, Эдит — с лицом, на котором затаился такой ужас, какого не было даже, когда у нас на глазах убили Тристана. Я замечаю Нириду — её меч упал на пол, и она смотрит на меня, будто вот-вот потеряет сознание.

— Одетт… — шепчу я хрипло.

Я хочу сказать что-то ещё, спросить, но не успеваю. Она выдыхает сдавленно, будто не дышала вечность, и наклоняется ко мне.

Её ладони обнимают моё лицо, и я чувствую её дыхание за миг до того, как она снова прижимается губами к моим.

В этом поцелуе — боль. Страх. Но есть