После развода. Отголоски любви - Катя Лебедева

не пори горячку. Включи голову, я тебя очень прошу. Без крыши над головой я тебя в любом случае не оставлю, ты знаешь мои принципы. Я просто хочу купить именно эту квартиру, и я готов заплатить за нее хорошую, реальную, рыночную цену, а не ту заниженную сумму, по которой ты в отчаянии выставила ее. Это очень выгодное для тебя предложение, ты должна это понимать.

— Мне не нужна твоя милость! — отфыркиваясь, говорю ему, но он недовольно поджимает губы. — И мне не нужны твои подачки! Убирайтесь отсюда. Оба. Немедленно.

— Ну что ты сразу истерить начинаешь? — он делает шаг вперед, пытаясь пройти вглубь квартиры, но я резко отступаю, преграждая ему путь. — Хорошо. Давай попробуем по-другому, я пойду тебе навстречу. Ты выбираешь себе любую другую квартиру, в любом районе города, которую сама посчитаешь подходящей, и я ее покупаю, а эту ты просто тихо и спокойно переоформляешь на меня. Все расходы я беру на себя.

Каждая его фраза, каждое это «разумное» и «взвешенное» предложение бьет по мне больнее предыдущего. Он торгуется, торгуется за наше прошлое, за стены, которые помнят первый шаг нашей дочери, за потолок, под которым мы когда-то строили планы.

— Знаешь, Саша, — смотрю ему прямо в глаза, стараясь не моргать, чтобы пересмотреть его. — Ни один из твоих «вариантов» меня не устраивает. Ни этот, ни предыдущий. Никакой. Вам стоит забыть об этом «гнездышке» и пойти найти что-то свое. Начать с чистого листа свою историю, как мы с тобой когда-то.

Любовница, которая уже не любовница не выдерживает. Ее сладкая, напускная улыбка сползает, показывая настоящее раздражение и злость.

— Вы вообще понимаете, что говорите и с кем разговариваете? Мы покупатели, готовые заплатить вам живые деньги, прямо здесь и сейчас, безо всяких ипотек и проволочек! Вы не имеете морального права так с нами разговаривать и отказываться! Это же… это просто смехотворные, детские обиды в вас говорят! Вы сами себя сознательно лишаете огромной суммы из-за каких-то дурацких сантиментов!

Я смотрю на нее, на ее юное, наглое, не знающее потерь лицо, на ее живот, в котором копится моя собственная погибшая мечта, и мне вдруг становится ее искренне, почти болезненно жаль.

Такую глупую.

Такую слепую.

Такую временную.

— Поверьте, не все в этой жизни можно измерить деньгами, — тихо, но очень четко говорю, чеканя каждое слово. — Я абсолютно уверена, что вы без труда сможете найти себе другое, не менее достойное жилье. А не… донашивать чужое, обжитое.

Она открывает рот, чтобы сказать что-то против, но слова, видимо, застревают у нее в горле, не находя достойного аргумента против такой, неведомой ей логики. Она лишь фыркает и резко, почти грубо тычет локтем Сашу в бок, требуя, чтобы он немедленно вмешался и поставил меня на место.

Я же наблюдаю за этим мелким, унизительным жестом, и последние остатки каких-либо сомнений или призрачной надежды испаряются без следа.

Прохожу мимо них и широко, до упора распахиваю дверь.

— Я сказала все, что хотела. Уходите. И запомните раз и навсегда, у вас просто не хватит денег, чтобы я продала эту квартиру именно вам.

Любовница вылетает первой, зыркая на меня так, что мурашки по коже, Саша же стоит еще секунду, глядя на меня с каким-то странным, не то жалостливым, не то брезгливым выражением лица.

— Ты окончательно и бесповоротно тронулась головой, Мила, — бросает уходя. — Жаль.

Мне тоже жаль, что он такая сволочь. Я захлопываю дверь, поворачиваю ключ, защелкиваю ночной замок и прислоняюсь спиной к холодной деревянной поверхности.

Сердце бешено колотится, в висках стучит, отдаваясь в ушах, но внутри, сквозь всю эту боль, мерзость и унижение, пробивается странное, горькое, но чистое и твердое чувство, что я защищаю свое.

Единственное, что осталось.

Глава 8

Мила

Сегодня Злата ночует у подруги. В квартире невыносимо тихо без ее вечного грохота, музыки и голоса. Тишина давит на виски, но сегодня я ей почти благодарна.

Мы с Леной затеяли самое тяжелое, начали паковать вещи. На кухне, где когда-то пахло моими неудачными варениками и его любимым кофе, теперь пахнет пылью, поднимаемой с верхних полок, и одиночеством.

Я медленно заворачиваю в пузырчатую пленку фарфоровую чашку, ту самую, подаренную Сашей на нашу десятую годовщину. Лена, напротив, с явным раздражением швыряет в коробку столовые приборы, и они звенят, протестуя от такой грубости.

— Я до сих пор в себя прийти не могу, — с остервенением заклеивая очередную коробку широким скотчем, говорит подруга. Резкий, рвущий звук скотча кажется слишком громким в тишине пустеющей квартиры. — У меня просто мозг взрывается от этой наглости! Привести ее сюда? В твой дом? Да я бы им тут такое светопредставление устроила, что они бы по стеночке сползли и лужицей вытекли из дома!

Я молча киваю, делая вид, что полностью поглощена упаковкой очередного блюдца, и ловлю себя на мысли, что помню историю каждого предмета на этой кухне. Помню, как выбирали фарфоровый чайный сервиз, как он шутил, что я слишком бережно к нему отношусь.

Теперь я заворачиваю его в пузырчатую пленку, такую же хрупкую и недолговечную, как оказалось наше счастье. Мне не хочется снова нырять в это болото, ворошить боль, которая только-только начала утихать, но каждое слово Лены вбивает эту зыбкую почву новой жизни из-под ног.

— Это его предложение купить квартиру… Да как он вообще посмел смотреть тебе в глаза? Как у него язык не отсох, а? Это же даже не наглость, это уже какое-то клиническое хамство!

Несмотря на мое молчание, Лена не унимается, размахивая рулоном скотча, как оружием. Я понимаю ее злость, она так своего рода поддерживает, выражает понимание, но мне это сейчас не нужно.

— Устроить тут себе любовное гнездышко, а потом прийти с разлучницей, как ни в чем не бывало, и купить его. Да он вообще в своем уме? И эта… эта звезда с животом! «Шикарный вид из спальни»! Да я бы ей этот вид так устроила, чтобы она его до конца жизни помнила!

— Лен, пожалуйста, хватит, — все же прошу ее, не поднимая глаз. — Давай не будем больше об этом. Я не могу. Мне больно о этом вспоминать.

Она замолкает на секунду, смотрит на меня, и вздыхает, поняв, что все же действительно лучше остановиться.

— Ладно, прости, солнышко. Не буду, завелась, — она берет маркер, и подписывает коробку, не заостряя на произошедшем внимание, за что я ей благодарна.

«Кухня. Хрупкое. Осторожно, стекло!»

Такое чувство, что это не в коробке хрупкое,