После развода. Отголоски любви - Катя Лебедева

негнущихся, ватных ногах, поворачиваюсь на офисном кресле, скрип которого кажется оглушительно громким в наступившей тишине.

Прямо передо мной, в двух шагах, стоит он. Высокий, спортивного сложения, в идеально сидящем темно-синем костюме, без пиджака, с дорогими часами на запястье. Руки в карманах брюк, поза расслабленная, но властная. Взгляд прямой, пронзительный, оценивающий, очень умный и насквозь все видящий.

И… черт возьми, действительно очень, очень красивый. С резкими чертами лица, твердым подбородком и насмешливым, колючим прищуром светло-серых, почти прозрачных глаз. Он явно слышал все. Абсолютно все. С самого начала.

— Если вас что-то не устраивает, можете положить заявление на стол. Если же дорожите работой, тогда общее собрание через пол часа, — говорит и не дожидаясь ответа уходит.

Ну и скунс, при шел, навонял и свалил. А мне остается только нюхать и терпеть, потому что идти мне некуда, и он это прекрасно понимает.

Глава 13

Мила

Меня вызвали в школу. Срочно. И сразу к директору. Когда позвонили, сердце тут же ушло в пятки, а в голове пронеслись самые страшные мысли: что-то случилось с Златой, она серьезно заболела, с ней произошел несчастный случай, ее увезли на скорой…

Бездумно, на автомате, я сорвалась с работы, бросив все: статью, планерку, компьютер в спящем режиме, и почти бегом, задыхаясь от нахлынувшего ужаса, мчалась через весь город, не замечая ничего, ощущая лишь дикий, животный страх за своего ребенка.

Теперь я сижу на жестком, неудобном стуле в просторном, до блеска натертом кабинете директора. Рядом сидит Злата, недовольная, упрямо смотрящая в окно, словно ее тут нет, и происходящее ее не касается.

Напротив нас сидит сама директор, Мария Ивановна, женщина с жестким, колючим взглядом, и наша классная руководительница Нина Викторовна, вся излучающая нервозное беспокойство.

Но они меня мало волнуют. Я не могу, просто не в силах отвести глаз от дочери. Вернее, от ее волос. Они… они ярко-розовые. Яркого, кислотно-розового, почти неонового цвета, режущего глаза.

Я моргаю, несколько раз подряд, пытаясь осознать, понять, когда она успела это сделать, и где. Еще утром, за завтраком, когда она ворчливо ковыряла ложкой в тарелке, с ее волосами было все в полном порядке. Знакомые, родные каштановые, длинные, чуть растрепанные после сна.

Значит, она покрасила их уже здесь, в школе? Но где? В туалете? С помощью кого? Эта мысль кажется мне невероятной, от этого поступка ведет чем-то отчаянным, дерзким и безумно рискованным.

— Мила Александровна, как видите, мы вынуждены были вас вызвать, — начинает директор, и ее спокойный голос безумно пугает. — Речь пойдет, как вы можете видеть, о внешнем виде вашей дочери. В нашем учебном заведении существуют определенные правила внутреннего распорядка, регламентирующие в том числе и внешний вид учащихся.

Нина Викторовна тут же подхватывает, заламывая руки в классическом учительском жесте отчаяния.

— Мы, конечно, понимаем, что современная молодежь хочет самовыражаться, проявлять индивидуальность, но, милая моя, — это продолжает уже глядя в глаза дочери, и меня передергивает. — Все должно же быть в разумных, человеческих пределах! Дети не должны вот так выглядеть!

Она с опаской, почти с брезгливостью указывает на розовые волосы Златы, будто это не волосы, а нечто опасное и ядовитое.

— Они должны быть опрятными, аккуратными, ну, как все! В школе есть свои устои, стандарты и нормы, мы же цивилизованные люди! Мы должны прививать им чувство стиля, вкуса и меры!

Злата резко поднимает голову, ее глаза, полные слез обиды и злости, горят праведным гневом и готовы принять вызов учителя.

— Я имею полное право на самовыражение! Это мое тело и мои волосы! Никто, слышите, никто не имеет права указывать мне, как мне выглядеть и что делать с моей внешностью!

— Злата, помолчи, пожалуйста, — перебиваю ее, потому что не она должна себя защищать. Она ребенок, максималистка, которая переживает сложный период.

Это я должна защищать ее, поэтому вступаю в разговор, разочаровавшись в двух женщинах, лишенных чувства такта.

Я с усилием перевожу взгляд на директора, стараясь говорить максимально спокойно и дипломатично, выжимая из себя подобие улыбки.

— Мария Ивановна, я прекрасно понимаю вашу озабоченность и разделяю ее. Недоразумение с волосами будет исправлено, я вас уверяю. Я обязательно поговорю с дочерью, мы вместе найдем решение, как максимально бережно и быстро вернуть волосам нормальный, естественный цвет, когда это будет возможно, чтобы не испортить их структуру полностью. И всю необходимую воспитательную беседу я проведу с ней сама, дома, с глазу на глаз. Уверяю вас, не надо дополнительно упрекать и давить на нее здесь и сейчас.

Директор смотрит на меня поверх очков, ее взгляд жесткий, непреклонный. Ей не нравится, что ее тычут носом куда не следует.

— Я понимаю вашу материнскую позицию, Мила Александровна, и уважаю ее, но вы должны понять, что у нас здесь не салон красоты и не место для смелых экспериментов, а серьезное учебное заведение. На приведение внешнего вида в соответствие с нашими правилами я даю вам ровно один день. Завтра к первому уроку я хочу видеть Злату с волосами естественного, человеческого цвета, потому что разлагать дисциплину, показывать дурной пример и поощрять подобный эпатаж в стенах этой школы я никому не позволю.

Я стискиваю зубы и молча киваю, чувствуя себя предательницей. Они могут ее отчислить, отстранить. Я не могу рисковать ее судьбой. Ей и без того сложно на новом месте, и менять ей школу в такой момент не хочу.

— Хорошо. До свидания.

Встаю и тяну Злату за собой. Мы молча, не глядя друг на друга, выходим из кабинета, и спиной чувствую на себе тяжелые, осуждающие, торжествующие взгляды двух педагогов.

Едва тяжелая дверь с глухим стуком закрывается за нами, и мы делаем несколько шагов по пустому, безжизненному, гулкому коридору, Злата срывается. Она резко останавливается, разворачивается ко мне.

— Я тебя ненавижу! Ты должна была меня защищать! Ты должна была встать и сказать им, что они не имеют никакого права указывать мне, что делать! А ты что сделала? Поддакивала этой старой, засохшей карге! Кивала, как продажный китайский болванчик! «Исправим, да, конечно, сделаем все как вы скажете, о великие!». Отец бы никогда так не поступил! Он бы никогда не отругал меня за это! Он бы понял! И уж тем более никогда не позволил бы этим замшелым училкам указывать мне, как жить и заставлять перекрашиваться!

Ее слова бьют в самое сердце. Мне и без того больно было так поступать, но она еще подросток, гормоны бушуют, она просто не видит дальше своего носа,