Похищенный. Катриона - Роберт Льюис Стивенсон

лучшие чувства. Я признал это и все же продолжал лежать там, дивясь самому себе. Я вспомнил, как говорил Катрионе про грозные опасности этой ночи — как расписывал, что от меня зависят две человеческие жизни, и заставил ее пренебречь жизнью отца, а вот теперь сам безрассудно ставлю их на карту. Чистая совесть — это четыре пятых мужества, и едва я усомнился в правильности своего поведения, как почувствовал, что безоружным ввергнут в пучину ужасов. Вздрогнув, я приподнялся и сел. Что, если немедленно отправиться к Престонгрейнджу, перехватить его (это я мог еще успеть) перед тем, как он ляжет спать, и полностью сдаться на его милость? Кто упрекнет меня за это? Не Стюарт стряпчий. Мне достаточно будет сказать, что за мной следили и, отчаявшись отделаться от моих преследователей, я уступил необходимости. И не Катриона — для нее у меня тоже был наготове ответ: я не вынес мысли об опасности, которой она подвергала своего отца. Вот так, в единый миг, я освободился бы от всех тревог из-за дел, которые, в сущности, вовсе меня не касались, и от всякой причастности к аппинскому убийству, оказался бы вне досягаемости для всех Стюартов и Кэмпбеллов, всех вигов и тори в стране и зажил бы по собственному разумению, пользуясь своим богатством и приумножая его, а дни своей юности отдавая ухаживанию за Катрионой, что, конечно, будет куда приятнее и разумнее, чем прятаться и убегать от преследования, точно вспугнутый вор, а затем заново испытать все тяготы и страхи скитаний в обществе Алана.

В первую минуту я не усмотрел в такой капитуляции ничего позорного и только удивился, почему я даже не подумал поступить так раньше, а потом начал размышлять о причинах этой перемены во мне. Их я отыскал в овладевшем мной унынии, а оно объяснялось моей недавней опрометчивостью, которую в свою очередь породил давний, всеобщий, открытый и легко прощаемый грех потакания своим желаниям. И тотчас в моей памяти всплыли слова проповеди: «Сатане ли изгнать Сатану?» Как! Потакая своим желаниям (размышлял я), выбирая приятные дороги и поддавшись чарам юной красавицы, я поступлю наперекор своей натуре и усугублю угрозу, нависшую над жизнью Джеймса и Алана? Неужто я попытаюсь спастись тем же путем, который привел меня в нынешнее мое положение? Нет! Искупить беду, которую я навлек на других, потакая себялюбивым желаниям, можно лишь самопожертвованием: мне надо покарать себя за то, что я дал волю жажде удовольствий. Какой же наименее манящий меня путь могу я избрать? Покинуть этот лес, не дожидаясь Алана, вновь идти одному в темноте, навстречу моей неясной и полной опасностей судьбе.

Эти мои мысли я изложил столь подробно и тщательно в чаянии, что они окажутся полезны молодым людям и послужат для них примером. Но, как гласит поговорка, даже капусту сажают для чего-то, — и этика и религия внемлют голосу здравого смысла. До часа, назначенного Аланом, оставалось совсем немного времени, а месяц зашел. Уходя, я ведь не кликну за собой тех, кто меня выслеживает, и, упустив меня в темноте, они по ошибке займутся Аланом. Если же я останусь, то смогу хотя бы предупредить моего друга и, как знать, не избавит ли это его от верной гибели. Следуя своим желаниям, я поставил под угрозу безопасность других людей, и повторить то же самое в стремлении покарать себя было бы по меньшей мере глупо. И я вновь опустился на землю, с которой едва поднялся, но уже в совсем ином настроении — дивясь моей прошлой слабости и радуясь теперешней спокойной рассудительности.

Вскоре в чаще раздался легкий треск. Я нагнул лицо к самой траве и просвистел первые две-три ноты песни Алана. Сразу донесся столь же осторожный ответ, и минуту спустя мы почти столкнулись во мраке.

— Это ты, Дэви? Наконец-то! — прошептал он.

— Я самый, — шепнул я в ответ.

— До чего же я заждался тебя! — сказал он. — Уже столько времени я тут! Весь день в стогу сена, где и ладоней своих не видел, а потом два часа на этом месте высматривал тебя, а ты все не шел! И надо сказать, ты вовремя, я ведь завтра утром отплываю… Завтра? Нет, сегодня.

— Верно, Алан, — сказал я. — Полночь, наверное, давно миновала, и отплывешь ты сегодня. А путь у тебя неблизкий.

— Только прежде мы успеем поговорить как следует, — перебил он.

— Еще бы! И мне надо сообщить тебе много важного, — сказал я.

И я рассказал ему обо всем, что произошло, — вперемешку, но достаточно внятно. Он выслушал меня, почти не задавая вопросов, но порой весело смеялся, и от его смеха в этой тьме, скрывавшей нас друг от друга, на душе у меня становилось удивительно тепло.

— Да, Дэви, ты редкостный чудак, — сказал он, когда я умолк. — Просто неописуемый, и, думаю, больше мне такие не встретятся. Ну, а что до остального, так Престонгрейндж — виг, как и ты, и потому я про него ничего говорить не стану, но, черт побери, по-моему, он был бы тебе неплохим другом, если бы ты только мог доверять ему по-настоящему. А вот Саймон Фрэзер и Джеймс Мор одной со мной породы, и я назову их так, как они заслуживают. Черный дьявол был родоначальником Фрэзеров, это все знают. Ну, а духа Макгрегоров я не терплю еще с той норы, когда толком ходить не научился. Помнится, расквасил я одному из них нос и сам на него повалился, потому что ножонки меня еще плохо держали. В тот день отец, упокой господь его душу, очень мной гордился, и, думаю, не без причины. Робин, не спорю, волынщик отменный, — добавил он, — но Джеймса Мора, по мне, пусть черт заберет, и чем раньше, тем лучше.

— Об одном нам следует подумать, — сказал я. — Прав был Чарлз Стюарт или ошибся? Они только меня выслеживают или нас обоих?

— А ты как думаешь? — спросил он. — Ты ведь теперь человек многоопытный!

— Не берусь судить, — ответил я.

— Вот и я тоже, — сказал Алан. — По-твоему, эта барышня сдержала свое слово? — спросил он затем.

— Да, — сказал я.

— Ну, тут не угадаешь, — заметил он. — А впрочем, это уже все позади: он давным-давно вернулся к остальной шайке.

— А сколько их, как ты полагаешь? —