Похищенный. Катриона - Роберт Льюис Стивенсон

на канал. Она состояла из двух комнат, причем дверь во вторую вела из первой. В обеих стояли печи, сложенные на голландский манер, а так как расположены комнаты были рядом, то вид из наших окон открывался один и тот же: вершина дерева в дворике внизу, канал, а на другом берегу — дома голландской архитектуры и колокольня. В ее звоннице висел полный набор колоколов, и слушать их музыку было одно удовольствие. А когда выглядывало солнце — что случалось совсем не часто, — оно светило прямо в наши две комнаты. Из соседней ресторации нам приносили отличную еду.

В первый вечер мы еле держались на ногах от усталости — особенно, Катриона, — а потому почти не разговаривали, и после ужина я сразу же отправил ее спать. Утром я написал Спротту, куда выслать ее вещи, и несколько строк Алану на адрес вождя его клана, отправил эти письма, распорядился, чтобы подали завтрак, и разбудил Катриону, только когда стол был накрыт. Она вышла в своем единственном платье, в чулках, забрызганных дорожной грязью, и я немного растерялся. Отсылая письма, я успел выяснить, что вещи ее прибудут в Лейден лишь через несколько дней, а ей необходимо было переодеться во что-нибудь как можно скорее. Сначала она возражала против того, чтобы я на нее тратился, но я напомнил ей, что она теперь сестра богатого человека и должна быть одета подобающим образом. Впрочем, не успели мы кончить покупки в первой лавке, как она вошла во вкус и глаза у нее засияли. Для меня было наслаждением наблюдать ее невинную безыскусственную радость. Но я никак не ждал, что сам предамся этому занятию с подлинной страстью: меня мучила мысль, что покупаю я слишком мало и не все самое лучшее, и мне не надоедало любоваться ею во все новых и новых нарядах. По правде сказать, мне стал понятен горячий интерес мисс Грант к одежде. Ведь есть особая красота в том, чтобы сделать красавицу еще краше. Должен сказать, что голландские материи оказались на удивление дешевыми и хорошими, но мне стыдно признаться, сколько я заплатил за ее чулочки. В целом я израсходовал на это удовольствие (иного слова я не нахожу) столь значительную сумму, что устыдился дальнейших трат и в возмещение решил не обставлять наши комнаты. На мой взгляд, ничего, кроме кроватей, нарядов для Катрионы да лампы, чтобы я мог ее видеть и по вечерам, нам нужно не было.

Когда мы кончили обходить лавки, я с некоторым облегчением оставил Катриону перед дверями нашего дома со всеми свертками, а сам отправился пройтись в одиночестве, чтобы прочесть себе нотацию. Я взял под свой кров и под свою опеку молоденькую девушку, к тому же редкостную красавицу, чья неискушенность и неопытность могли обернуться для нее погибелью. После разговора со старым голландцем и лживых россказней, к которым мне пришлось прибегнуть, я начал понимать, как могут истолковать мое поведение другие люди. Вот и теперь, покорившись столь сильному восхищению, я с бездумной неумеренностью накупал и накупал всякую мишуру с самой легкомысленной неосторожностью! Будь у меня и вправду сестра, позволил бы я себе что-нибудь подобное? Этот подсказанный раскаянием вопрос был слишком отвлеченным, и я задал себе другой: доверил бы я Катриону вот так, кому-нибудь другому? Ответом послужила жгучая краска, залившая мое лицо. Раз уж я сам попал и ее поставил в столь сомнительное положение, мне оставалось только вести себя с самой скрупулезной благопристойностью. Без меня ей нечего было бы есть и негде приклонить голову. Если я даже ненароком задену ее щепетильность, ей некуда деваться. Я ее защитник, а она — моя гостья. Пусть это произошло по воле не зависевших от меня обстоятельств — тем меньше у меня права искать ее благосклонности даже с самыми честными намерениями. Это значило бы злоупотребить своим положением, какого не потерпел бы ни один благоразумный отец. Я понял, что не должен допускать никакой фамильярной близости между нами, но в то же время не выглядеть слишком холодным и чопорным, так как она оставалась моей гостьей и мне надлежало быть обходительным и заботливым, хотя благородство строго требовало, чтобы в моем поведении не мелькнуло бы и тени намека на ухаживание. Я понимал, что тут требуется такт и опытность, каких нельзя требовать от молодого человека моих лет. Но раз уж я, очертя голову и не задумываясь о последствиях, поступил наперекор благоразумию и всем правилам приличия, у меня оставался только один выход: хотя бы теперь соблюдать их с величайшим тщанием. Я обдумал все мелочи своего дальнейшего поведения, помолился, чтобы у меня достало сил не отступать от моего плана, и в качестве более материальной опоры поспешил купить трактат по юриспруденции. Больше ничего мне придумать не удалось, и, покончив с этими серьезными размышлениями, я пришел в превосходное расположение духа и направился домой, словно ступая по воздуху. Когда я поймал себя на этом слове «домой» и представил себе образ той, кто ждет меня там, сердце у меня и вовсе взыграло.

Мои трудности начались с минуты моего возвращения. Катриона выбежала мне навстречу с искренней и трогательной радостью. К тому же она оделась во все новое и выглядела в наряде, который я ей купил, невообразимо прекрасной и тут же принялась прохаживаться и делать реверансы, чтобы показать, как хорош ее туалет, и выслушать похвалы. А я заставлял себя удерживаться от них и неловко хмурился.

— Ну, — сказала она, — если мои хорошенькие обновки вам неинтересны, поглядите, как я убрала наши комнаты.

Они были чисто подметены, вся пыль вытерта, и в обеих печках пылал огонь.

Я обрадовался случаю выговорить ей со строгостью, какой на самом деле не чувствовал.

— Катриона! Я очень вами недоволен, — начал я. — Никогда больше не убирайте мою комнату. Пока мы тут вместе, распоряжаться должен кто-то один. И это мое право, так как я мужчина и старше вас. И это мой первый приказ.

Она сделала мне еще один очаровательный реверанс.

— Раз вы сердитесь, Дэви, — сказала она, — мне надо быть с вами поучтивее! Я буду очень послушной, да и как же иначе, если все, чем я тут пользуюсь, — ваше. Только вы не очень сердитесь, ведь теперь, кроме вас, у меня никого нет.

У меня просто сердце защемило, и я поторопился загладить мое полезное назидание. Это было много легче, так как путь лежал под гору и освещался