Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

доказывает молодым женщинам, что они должны сами сжигать свои письма, если хотят, чтобы последние были сожжены.

Таким образом маркиз Сатана высказал чистейшую истину.

Мы приступили к чтению второго письма:

Вы говорите, что я прикрываюсь словами, как другие прикрываются маской, что моя любовь так же лжива, как маскарад, и что уже пора прекратить вести переписку. Будьте действительно или притворно атеистом в любви, не верьте в чувства сердца, топчите прошлое!

Несколько оскорблений и бездна ума – отличное средство мстить женщине! Пусть будет по-вашему! Пусть сожгут печальные письма, иллюзии, эти отрывки сновидения, пусть их сожгут ради собственного удовольствия, не заботясь о том, что, быть может, причинят этим боль. Впрочем, какое дело до страданий бедной сумасшедшей, которая через двенадцать часов становится совершенно чужой для нас!

Кто возвратит мне грезы, милые, рассеявшиеся грезы? Кто возвратит мне силы любить? Мое сердце поражено ленью, и самое его страдание лениво. Я должна стиснуть голову обеими руками, чтобы понять свою погибель и одиночество. Я не только утратила радости и грезы, но и погубила сама себя.

Потому что моя душа, как светоч, мерцала и сверкала среди отживших и забытых вещей. Бедный светоч! На тебя попали и погасили две слезы.

Все кончено; как после спектакля падает занавес, так точно упала повязка с моих глаз. Он не любил, потому что через несколько часов забыл обо мне!

Не обливайся кровью, мое сердце, не плачьте больше, мои глаза, меня убивает не скорбь, а страх быть одинокой в этой пустыне, которую зовут светом!

В тебе, моя душа, были струны страсти и поэзии.

И тебя бежит моя утомленная душа, еще девственная в то время, когда я открыла для тебя свои объятия!

Сколько сердец поддалось бы этой столь известной игре! Какой прекрасный шанс для самолюбия, которое возмущается, если не убивает. Он утешится, говорит оскорбленная гордость. Нет, он не должен утешиться; я хочу, чтобы он страдал, и притом через меня. Нет, нет, пусть он страдает.

Я до конца буду женщиной; пусть он думает, говорит, что я обыкновенная женщина, – ты, мое сердце, хорошо знаешь, что это ложь, и прыгает радостно даже при одном шуме его шагов.

Пусть он забудет меня! После вас, мои дорогие письма, которые я прятала на груди, с тем чтобы отдать их ему, после вас он пожертвует и мной. Он превращает нас в пепел, но если когда-нибудь этот пепел упадет на его сердце, то сожжет его.

Диана

Я два раза прочел это письмо.

– Не понимаю, – сказал я маркизу.

– Это нисколько меня не удивляет, потому что женщина, написавшая это письмо, самое странное создание в мире. Она пожирает сердца, не может насытиться чувством, ищет и не находит удовлетворения. Ее знают в театре. Относительно писем она поучит госпожу Севинье [75]. У нее много поклонников, но она не заходит с ними далеко, говоря, что это не стоит труда. Ее любят потому, что ни одна женщина в Париже не умеет лучше нее раздуть пламя; она возбуждает бурю ревности, обладает смехом, который разит, подобно острому оружию, и любит только грозу и бурю. Заснув со сладкой надеждой на ее взаимность, просыпаешься в горе при виде ее холодности. Я черт, но эта женщина хуже меня: она неслыханно жестока и невероятно лукава, но скрывает все это под самой обворожительной в мире улыбкой. Впрочем, она не намеренно бывает жестока; жестокость врожденна ей; она до такой степени любит ранить, что с наслаждением разит сама себя.

– Да, да, я знаю ее; она выходила на поединок со всеми моими друзьями, и ни один из них не уцелел. Мне бы хотелось слышать ее признания. Но как попало это письмо в корзину тряпичницы?

– В этом не виноват влюбленный. Он хранил его вместе с самыми дорогими для него автографами, но письмо было украдено ревнивицей, которая дурно писала и выкинула его в окно. Вот письмо этой ревнивицы.

Я уже читал третье письмо, сохранившее запах духов, хотя валялось некоторое время в мусоре.

Ты знаешь, я не люблю тебя. Отчего? Мне хотелось бы сохранить это в тайне.

Я влюбилась сильнее с того времени, как нашла у тебя проклятые письма, которые доказали, что ты мне изменил.

Эта женщина не подозревала, что ее письма тебе заставят биться только мое сердце.

Тем лучше. Я уснула в своей любви и теперь пробудилась, ревнивая, мстительная, разъяренная, как львица, у которой отняли ее детенышей.

Пусть эта женщина попробует отнять тебя у моего сердца – она увидит, что у меня есть когти и зубы.

Не стоило нанимать балкон, чтобы разыграть роль вечно робкого Ромео. Вернись скорее, иначе я брошусь с балкона – в другие объятия. Они прекрасны, как розы, которые я взлелеяла для тебя; так прекрасны, что я забочусь только о них. Их блеск затмевает мое лицо, и я беру веер не для себя, а для того чтобы укрыть их от солнца. Все мое кокетство имеет предметом только садик моего балкона. К несчастью, я сегодня утром пришла в хорошее расположение духа.

Как глупо с моей стороны болтать об этом, потому что ты любишь ее!

Ева

– Кто эта Ева? – спросил я у маркиза Сатаны.

– Куртизанка высшего полета, ревнивая, как мещанка.

– Имела она причину ревновать?

– Имела. «Потому что ты любишь ее!» Да, он любит эту соперницу, так что в течение месяца называли Еву «влюбленной куртизанкой». Она была при возобновлении Aventurière [76] и аплодировала веером прекрасным стихам Эмиля Ожье [77].

– Удивительно в любви то, что она хотя и дар небес, но по плечу всем; нет герцогини, которая не снизошла бы до нее, и нет погибшей женщины, которая не возвысилась бы до нее.

Книга восемнадцатая. Памятная книжка княгини

Княгиня не была ученой женщиной, а Жанна – синим чулком. Обе они любили только умные разговоры, говоря, что умно писать может всякий, даже глупый, начитавшийся хороших книг.

Однако застали их раз за вписыванием мыслей в памятную книжку в красном переплете и с надписью «Книга потерянного времени».

С ними в компании была одна из их приятельниц, леди, известная под именем Прекрасной Дианы. Сильвия – настоящее имя этой леди – прелестная англичанка, напоминающая портрет Ван-Дейка и умная, как Ривароль. Со всей грацией французского языка она