Догоняй! - Анатолий Уманский

стаей, и растворятся в облаках, словно и не бывало, зря только сирена орет-надрывается. Ни одной «зажигалки» не упало на улицы, ни один квартал не был разрушен. Пощадили даже порт и воинские гарнизоны с сорока тысячами солдат, слыханное ли дело!

Что-то особенное готовят, не к добру это, решили в префектуре. Жителям примерно сотни домов было велено снести собственное жилье, чтобы расчистить место для траншей от пожара, и люди покорно принялись за дело. Лишь господин Кавасаки, узнав, что его дом попал под раздачу, устроил дебош, который закончился в тюремной камере. Пока он там отдыхал, соседи сами срыли его неряшливое жилище, попутно очистив кладовку (возмещение трудов, ничего больше). Госпожа Кавасаки после этого очень кстати вспомнила, что у нее в Курэ живет незамужняя тетя, которую давно бы пора проведать, и злые языки судачили, что назад ее ждать не стоит. А вообще дурь это – дома сносить. Уж если Хиросиму до сих пор не тронули, так, верно, и не станут. Небось, кто-то из американских генералов еще до войны провел здесь славный медовый месяц со своей миссис…

И все-таки, услышав сигнал тревоги, мама закинула Юми на спину (не доверяла она этому гипотетическому генералу), Джун схватил заранее припасенный узелок с вещами, и они поспешили в общественное убежище, вырытое в склоне холма. И уже подходили к нему, когда на столбе ожил репродуктор:

– ЖИТЕЛИ ХИРОСИМЫ! ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ В СВОИ ДОМА! ВРАГ УЛЕТЕЛ! УГРОЗА МИНОВАЛА!

– Ах, эти дьяволы просто издеваются! – вскричала мама, грозя кулаком небу. – Будто нет у меня забот, как бегать туда-сюда!

И тут же, зажав ладонью рот, просеменила в сторону и выплеснула свой завтрак на обломки дома господина Кавасаки. Джун чуть со стыда не умер, а Юми залилась хохотом, барабаня ладошками по маминым плечам:

– Мамочку стошнило! Стошни-ило!

Они все-таки спустились в убежище – после приступа тошноты маме требовалось немного оправиться. Джун сразу понял, что это плохая идея. Там оставались лишь несколько соседок с детьми, которые боялись, что самолет вернется, и потому не спешили выйти, но такого гомона и вся Квантунская армия не подняла бы. Женскую болтовню заглушал визг ребятишек. Юми слезла с маминой спины, сразу влилась в их стайку и мигом перекричала всех.

Мама прислонилась спиной к бревенчатой стене, смежив набрякшие веки. Джун достал из узелка пенал и лист бумаги и попробовал что-нибудь нарисовать, но не мог сосредоточиться. Вдобавок перед глазами упорно вставало смеющееся лицо Эйко.

Малыши тем временем выбрали Юми «демоном» и повели вокруг нее хоровод:

Ка-гомэ, каго-мэ,

Птичка томится в неволе!

Кто же выпустит ее

Из кромешной темноты?

Черепашка с аистом отпрянут:

Кто там за твоей спиной?

– Каёко! – крикнула Юми.

Ребятишки покатились со смеху, особенно помянутая Каёко, потому что за спиной у Юми стоял карапуз по имени Такуя и сосредоточенно ковырял в носу.

И опять:

Ка-гомэ, каго-мэ,

Птичка томится в неволе…

– Ненавижу эту песенку… – пробормотала одна из женщин.

– Отчего же, госпожа Мидзухара? – спросила мама, приоткрыв один глаз.

– Сразу видно, госпожа Серизава, что вы из городских! Иначе бы знали, что птичка в неволе – это дитя в утробе матери, и уж коли черепаху с аистом от него отпугнули, то оно не жилец на свете…

Тут уж мама распахнула и второй глаз.

– Юми! А ну иди сюда!

Юми, разумеется, сделала вид, что не слышит. Тогда мама вскочила и сама вытащила ее из хоровода. Сестренка, конечно, захныкала, но мама отволокла ее к стене и усадила рядом.

У Джуна уже голова шла кругом. Он обливался потом, вдобавок в убежище не хватало воздуха. Зачем вообще торчать под землей, когда наверху так чудесно? Янки давно улетели… Он стал упрашивать маму отпустить его подышать, и она наконец сдалась:

– Только не вздумай далеко уходить. А если услышишь сигнал тревоги или увидишь самолет – бегом обратно!

Второе требование Джун не выполнил.

Он сидел в тенечке под бетонной стеной чьего-то сада, когда «Б-29» вновь появился над Хиросимой. Сирены безмолвствовали: одинокий самолет едва ли мог представлять серьезную угрозу и тратить на него драгоценные снаряды зенитчикам не улыбалось.

Джун даже не заметил бомбардировщика. Он рисовал Эйко. Почему-то его руки, столь умелые в воспроизведении любых линий и форм, сегодня расшалились: вместо чудесных девичьих ушек получалось что-то наподобие ручек от кастрюли. Редкие прохожие задирали головы и указывали на небо, переговариваясь вполголоса, будто самолет мог услышать и обрушить на их головы свой напалмовый гнев, резко стих щебет птиц, словно все живое затаилось в предчувствии беды, а Джун как ни в чем не бывало трудился над листком, пытаясь воспроизвести каждый изгиб ушек, каждый завиток, нежную мягкость мочек – только это сейчас имело значение.

Господин Б бесшумно плыл над городом – серебряная искорка меловой линией расчерчивала голубую высь, лукаво посверкивая. Искорка носила имя «Энола Гэй», госпожа, а не господин; командир экипажа Пол Тиббитс назвал самолет в честь дорогой матушки. В своей утробе железная матушка несла «Малыша», бомбу весом четыре с половиной тонны, начиненную обогащенным ураном, – совершенно новое оружие, толком еще не опробованное, отчего команда заметно нервничала. Ну как проклятая штуковина сработает раньше времени, разнеся самолет в пыль? Или взрывная волна шарахнет слишком уж сильно? Бомбардировщик вполне могли и сбить: на такой случай участникам операции на базе выдали капсулы с цианидом, потому как смерть лучше японского плена. Еще велели хорошенько выспаться перед вылетом, дело-то нешуточное, но тут попробуй усни, вот они и резались в покер ночь напролет и, надо думать, иногда мухлевали, куда ж без этого.

Земля расстилалась под ними – с такой высоты да сквозь облачную дымку она походила на водную гладь, подернутую островками зеленой ряски; небо, разбитое на квадраты, звенело синевой в лобовое стекло «Энолы», и людям, заключенным в ее серебряном, на сигару похожем туловище, до слез, до безумия хотелось жить.

Далеко-далеко внизу Джун вносил в свой рисунок штрих за штрихом, яростно стирал и принимался заново. Жизнь не казалась ему столь ценной, как людям в кабине. Он привык воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся. Сейчас у него не было большей заботы, чем довести до ума злополучные ушки. А тем временем над его головой «Энола», беременная смертью, готовилась разродиться.

Ка-гомэ, каго-мэ, птичка томится в неволе…

Он придирчиво оглядел свою работу. С листа ему, как живая, улыбалась Эйко, ее глаза блестели, нежные ушки задорно торчали. Их хотелось