Догоняй! - Анатолий Уманский

Так и вернулись они ни с чем. И теперь, глядя, как мама уходит, Джун клял себя за бесполезность.

– Мамочка, возвращайся скорее! – звонко крикнула Юми.

– Тише, глупая! Аки-тян разбудишь.

Мама была уже далеко и не слышала. Ее кимоно ярким пятнышком мелькало в сумерках, становясь все меньше и меньше, пока не растворилось совсем, как капля краски в стакане воды.

– Сам дурак! – не осталась в долгу Юми. – Мамочка не то что ты. Она вернется и принесет нам во-от столько всякой вкуснятины! – раскинула руки сестренка.

Джун выдавил улыбку, глядя в ту сторону, где скрылась мама.

А вдруг она вообще не вернется? Вдруг ее найдут завтра на берегу – голую, с разрубленным лицом и кишками между ног? Синдзабуро-сан подкатится к лачуге с блокнотом в руке: «Понимаю, Джун, как тебе больно, но сейчас-то вам деньги еще нужнее, верно? Нарисуй мне ее. Только правильно, с потрохами наружу».

– …рисовых колобков, а еще во-от столько лапши, и картофельных клецок, и темпуры, и…

Живот мальчика злобно, с подвыванием заурчал.

– …и рисовый пирог, и творога немножко, и… и арбузик! Сла-а-адкий!

Джуну захотелось сестренку стукнуть. Но разве Юми виновата, что хочет кушать? Самому в живот будто зашили жестяную грелку, полную бурлящего кипятка.

– Смотри, Юми! – указал он на реку. – Там кит!

– Где? Где? – Сестренка запрыгала, как мячик, пытаясь что-нибудь разглядеть, но не увидела ничего, кроме серебряной ряби по темной воде.

– Да вон же, фонтан пустил! Неужто не видишь?

– Здоров врать! – надулась она.

– Кто врет? Своими глазами видел! Только он уже нырнул…

– Так нечестно! – Юми уперлась кулачками в бока. – Почему ты его видел, а я – нет?

– Потому что у меня врожденное чувство красоты. А ты только и думаешь, как набить брюхо. Я тебе нарисую, хочешь?

– Ага!

– Тащи бумагу и карандаш. Только смотри, Акико не разбуди.

Кивнув, Юми исчезла внутри. Джун слышал, как она тихонько возится в темноте. Способ верный: если для сестренки что-нибудь нарисовать, она забудет о своих капризах.

Кругом царила тишина. Ночи стали безмолвны, даже лягушки больше не устраивали весенних концертов по берегам Оты: должно быть, все сварились заживо, бедные, вместе с икрой. Лишь река еле слышно бормотала во сне, ворочаясь на своем каменном ложе. На другом берегу в лунном свете маячил купол Гэмбаку – здание Выставочного центра, где Джун был с папой давным-давно, когда еще Юми не появилась на свет.

Он не хотел смотреть, но голые балки притягивали взор, точно ребра в развороченной груди мертвеца – вечное напоминание о том, что случилось шестого августа двадцатого года Сёва…

2. Ка-гомэ, каго-мэ

…Отец на Джуна не походил ни капельки – коренастый, смешливый, любитель выпить и покутить; лицо его, широкое, скуластое, всегда лучилось добродушным самодовольством. В детстве он смастерил огромного воздушного змея, дождался ветреной погоды и вместе с ним сиганул с крыши родительского дома, собираясь долететь до горы Мисэн. Полет закончился гораздо раньше – на булыжниках мостовой, и с тех пор папа прихрамывал на левую ногу. Так что, когда его вызвали на военные сборы, он, к великой маминой радости, уже через час прихромал обратно.

– Как хорошо, дети, что у вас такой непутевый отец! – восклицала тогда мама, со слезами обнимая его.

Соседи над папой подтрунивали: дескать, не мужское это дело, когда война, трамвай водить, однако без злобы. Сам папа своей работой ужасно гордился. «Сколько инженеров без моего трамвая не попадет вовремя на завод, э? – говорил он, благодушно щуря хитрые глазки. – А докторов сколько не успеет к своим пациентам? Сколько чиновников опоздает в свои департаменты? На нас, трамвайщиках, страна держится!»

В префектуре, как видно, считали так же. Жалованья папе вполне хватало, чтобы содержать семью в нелегкое время, да к тому же баловать себя после работы парой бутылочек доброго сакэ. Впрочем, драк он во хмелю не устраивал и близких не колотил, как, например, господин Кавасаки, живший тремя домами ниже по улице и ставший для соседей притчей во языцех. До дома папе помогала добраться девушка-кондуктор Эйко; в вечерней тишине их приближение было слыхать за милю – звонкое цок-цок ее сандалий-гэта, резкое шарк-шарк его. Мешком повиснув на хрупких девичьих плечах, отец дребезжащим тенорком выводил:

Сакура, сакура!

Солнце светит в синеве!

То ли дымка на горе,

То ль клубятся облака…

– Провались ты со своей сакурой! – всякий раз восклицала мама и, закинув на шею вторую папину руку, вместе с Эйко тащила его в дом под смех Юми. И пока папа, заботливо уложенный на футон, выводил носом воинственные рулады, Эйко-сан с мамой пили чай и болтали, а в приоткрытую дверь из сада струился аромат цветов, и цикады стрекотали в сумерках.

Джун подозревал, что Эйко с папой вместе не только работают, и мама, наверное, тоже что-то такое чувствовала; но поскольку ее это как будто ничуть не заботило, то и он не держал зла на Эйко. Да и как можно злиться на девушку с таким звонким задорным смехом и нежными розовыми ушками, кокетливо торчащими из-под смоляно-черных волос?

В ночь на шестое августа Джуну приснилось, что он берет одно из этих ушек губами, покусывает, засасывает в рот, языком щекоча хрупкие витки ушной раковины, а Эйко хохочет, хохочет… Он со стоном дернулся во сне, животом вжимаясь в футон, а проснувшись утром, обнаружил, что трусы промокли и липнут к телу. Какой стыд! Такое с ним уже случалось, но настолько стыдно не было ни разу. В саду щебетали птицы, нежный ветерок перебирал рисунки на стенах, а в синем небе за окном едва угадывались пряди облаков, словно меловые разводы на подсохшей классной доске. Но чудесное утро не радовало Джуна. Как он теперь посмотрит Эйко в глаза? А папе? Ладно хоть они появятся только вечером…

А тут еще маму за завтраком подташнивало, потому что она носила внутри Акико. А тут еще гады-американцы! В семь утра тишину разорвал истошный вой сирены, что означало: господин Б, как в народе прозвали американский «Боинг-29», пожаловать изволили.

За последний год от налетов не стало никакого спасения. Летучие крепости каждый день обрушивали на города ливень зажигательных бомб, превращая дома и улицы в море огня. Кобэ и Токио выгорели почти дотла, миллионы людей лишились крова, половина страны лежала в руинах. И только к Хиросиме господа Б до сих пор проявляли удивительное снисхождение. Пронесутся над городом, то поодиночке, то целой