Как поймать монстра. Круг третий. Книга 1 - Арина Цимеринг

Ему было холодно, и он волновался. Это Теодор тоже помнил.

Наконец они подошли совсем близко и остановились. Теодор обернулся через плечо. Парень, придерживая лоб рукой, будто его голова могла в любой момент отвалиться, тем не менее завороженно наблюдал за происходящим. Правильно. Смотри. Смотри. Запоминай.

Мужчина коснулся своего лба, символов на нем и потер их, пачкая пальцы то ли в угле, то ли в темном глинистом материале, которым были нанесены его знаки.

У мальчика в голове было много вопросов. Страшных, безнадежных, на которые он и сам знал ответы. Поэтому он их и не задал — стоял молча, пока мужчина, прислонив испачканные пальцы к его лбу, рисовал на нем длинную линию.

— Они похожи, — внезапно сказал парень. — Мужчина и ребенок. Это отец и сын?

Теодор не ответил.

Пока старший был занят нанесением знака младшему, процессия успела пройти сквозь толпу — дюжина мужчин, тоже в плащах и с босыми ногами, разошлась широким кругом вокруг главной пары.

Пение стало громче, хлопки — сильнее. Отчетливо начали раздаваться удары по какому-то кожаному инструменту, хотя никого с барабанами в первых рядах Теодор не видел. Только напряженные, взволнованные лица. Только голоса, постепенно сливающиеся в неразборчивый его уху хор. Неожиданно ему начал вторить голос рядом:

— Марвола’эди’р’Гдау.

Теодор резко обернулся. Парень разглядывал толпу, больше не удивленный, но и не спокойный; скорее — настороженный и сосредоточенный.

— Ты знаешь, что они говорят?

— Марвола’эди’р’Гдау, — повторил тот. — Бог должен умереть.

Мужчина отошел от мальчика на несколько шагов. Они смотрели друг на друга, и правда похожие — раньше Теодор этого не замечал, хотя и без того знал, что они родня.

Мальчик развязал тесемку на горле — и, ничем более не удерживаемый, его плащ соскользнул на землю, оставляя его таким же нагим на ветру, как и его отец. Знаки — черточки и пересекающиеся линии, похожие на оперение стрел, — струились вниз, начиная с его шеи и заканчивая лодыжками.

Неожиданно хор замолк — так резко, на такой высокой ноте, что после него осталась пустая тишина. Здесь были сотни, может, тысячи человек, и ни один не издавал ни звука. Все взгляды собрались в одном месте, там, где сходился центр долины. Там, где стоял мальчик.

И тогда, под тяжестью тысячи взглядов, он запел.

Его одинокий голос скользил, разносимый ветром по долине. Посиневшими от холода губами он выводил неровные, бьющиеся на ветру переборы звуков.

В толпе раздался страшный стон, и мальчик дернулся, но не прервал песню. Зато отвлекся парень рядом с Теодором — он обернулся, выискивая причину звука. Теодор же продолжил смотреть вперед. Он знал, что там. Женщина, упавшая на колени и сдерживающая рыдания. Еще он знал, как тяжело мальчику не смотреть на нее. Знал, как невыносимо смотреть на нее мужчине.

— Не отвлекайся, черт тебя дери, — сжал Теодор руку на плече парня, поворачивая его обратно к сердцу этого воспоминания. — Сейчас начнется.

Ветер снова усилился, заметался, вновь принося с собой снег — тот яростно бил по толпе, словно наказывая ее за что-то, взметался ввысь и опадал, закрывал им обзор. Теодор потащил парня ближе к центру, чтобы тот ничего не пропустил. Они оказались прямо перед ребенком, продолжавшим выводить тоскливую песню сквозь бушующий гневный ветер. Он трясся под снегом, бьющим по телу, и голос его тоже трясся — но мальчик знал, что должен сделать.

Он знал, зачем это делает. Он делал это добровольно. И потому у него были силы продолжать петь.

Пока мальчик пел, Теодор обернулся туда, где стоял мужчина. Тот смотрел сквозь них на ребенка, и у него было сумрачное, сосредоточенное лицо, но Теодор знал, что скрывалось под ним. Он стоял там. Он это чувствовал. Сжимал кинжал, переданный ему пожилой женщиной, стискивал рукоять так сильно, что пальцы онемели, кажется, на всю жизнь. Слышал пение, которое прорывало завывание ветра и рвало душу.

Но он знал, зачем это делает. Он делал это добровольно. И потому у него были силы продолжать слушать.

Не прекращая петь, мальчик начал счищать кровь с лица. Ладонями, снимая верхний густой слой, растирая к вискам и волосам, превращая кровь в размазанные следы. Ему помогли: кто-то передал рыхлые липкие комья снега, которыми он водил по лицу, пока не осталось столько чистой кожи, сколько возможно. Окровавленный снег падал сквозь пальцы к его ногам, а песня становилась выше и тоньше, пока не достигла самой верхней ноты. Мальчик последний раз посмотрел сквозь Теодора, туда, где стоял мужчина. В его глазах плескался страх — а затем он их закрыл.

Вой женщины сделался громче, и мужчина вздрогнул, словно это причиняло ему физическую боль, но назад дороги уже не было. Когда глаза сына снова открылись, с его лица на Теодора смотрела Чернота.

На секунду, на небольшое мгновение это выбило его из колеи, вернуло туда, вниз, в вечный сон, полный чужого голоса, в убаюкивающий туман, в место, где все, чем ты был, чем являлся, просачивалось сквозь пальцы, — но затем Теодор взял себя в руки.

Нет, сейчас Он смотрит не на него.

Взгляд его обращен к мужчине.

Мальчик делает шаг вперед, легко, не трясясь от холода и больше не волнуясь. Ни страха в глазах, ни сомнений, ни эмоций там больше нет — потому что нет там больше и самого мальчика.

Только холод, тьма и вереница ночных кошмаров.

Мужчина сплел руки замком вокруг грубого железного ножа и смежил веки, словно в молитве. Ладони его побелели от силы, с которой он сжимал рукоять.

Мальчик остановился — с затруднением, словно что-то мешало ему идти. Затем моргнул — и черты его снова стали детскими.

Напряжение мужчины усилилось, но он смотрел на мальчика требовательно — а еще с отчаянием. Его сцепленные руки дрожали, будто все силы уходили на то, чтобы удерживать нож. Лицо мальчика окрасилось страхом, и он неожиданно что-то сказал — даже выкрикнул.

Мужчина крикнул что-то в ответ, и мальчик послушался: сделал к нему сначала один шаг, потом второй. Все так же стискивая ладони у груди, потому что там поселились чужие холодные пальцы, которые норовили схватить его и забрать себе, но крик отца и его сжатые в молитве руки заставляли идти вперед.

А потом сквозь метель прорвалось рыдание женщины, такое отчаянное, что заставило их обоих повернуть головы.

Хватка мужчины дрогнула — всего на мгновение