Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон

блошек, впечатанных в карты для пасьянса; блошки высвободятся, как объяснил мистер Додсон, восьмого мая, во вторник, ибо настоящего не существует. В этот момент Хопкинс, который склонялся над пустой кроватью у окна, принялся извиняться за свое присутствие в моей комнате – здесь, мол, ему сподручнее жену ненавидеть; он ведь не потревожил джентльмена, не правда ли? Далее последовал хлопок, будто от взрыва, оказавшийся треском открываемых жалюзи, – и действительно, мне предстал Хопкинс… Я вскочил и начал одеваться, но почему-то меня тяготило послевкусие диких видений, порожденных реальными событиями. Этот бред что-нибудь да значит, думалось мне; надо только найти ключ к разгадке. Обыкновенно подобные сны тускнеют и испаряются, стоит только подняться с постели; в данном случае этого не произошло. Бред ретировался в тайники моего ума, где и притих, готовый ждать, когда его вызовут.

И в эту-то минуту я снова нечаянно взглянул на ручной календарь. Вторник, восьмое мая, значилось на нем. Я поклясться мог бы, что еще вечером установил правильную дату. И вообще, что это за восьмое мая – оно уже прошло или еще только наступит? Подобные вопросы – издевка над здравым смыслом; это я понимал преотлично; пожалуй, мне только мнилось, будто я настроил цилиндрики на настоящее время; пожалуй, я ничего такого не сделал. Однако теперь я чувствовал со всей отчетливостью: в этот день, во вторник восьмого мая, произошло некое событие – а может, ему только предстоит произойти. Дата относится к прошлому, или… или она вроде сигнала, подаваемого ночью на каком-нибудь железнодорожном перегоне? На путях ничего нет, но внезапно из темноты слышатся визг и грохот – это приближается поезд… Я установил истинную дату; вот теперь все четко, сомнений больше не будет, думалось мне.

Поначалу дни тянулись медленно, как бы приноравливаясь к новой обстановке; затем, поскольку я работал с прилежанием, дни стали набирать скорость. Обыкновенно я был занят все утро, после обеда насильно вытаскивал себя на двухчасовую прогулку, возобновлял занятия после чая, а после ужина засиживался почти до полуночи. Труд мой продвигался, самочувствие было хорошее, дом располагал всеми удобствами – но непрестанно некий инстинкт твердил мне: уезжай, уезжай отсюда. Я от него отмахивался, и весьма успешно; тогда он сменил тактику и стал торопить меня с завершением книги. Случалось, живительный морской воздух нагонял на меня дремоту, и я перемещался из-за стола в кресло перед камином, где и засыпал ненадолго. Но пробуждения после этого освежающего сна всегда были внезапны и вызывались одной и той же картиной – будто в спальню бесшумно вошел Хопкинс. Охваченный необъяснимой паникой, я оборачивался, страшась увидеть Хопкинса. И правда, он присутствовал в комнате – только, если можно так выразиться, не телесно. Я чувствовал рядом с собой Хопкинсов фантом и знал, что привело его некое зловещее дело. Сюда стремились его мысли, некая часть его души, в которой бурлила ненависть, в которой зрели планы. Касались они отнюдь не меня; мне предстояло стать зрителем, не более; и вот я ждал, когда поднимется занавес, когда передо мной будет разыграна жуткая драма. Но проходил первый пугающий миг пробуждения, страх скользил мимо, не исчезая, но только прячась, чтобы снова всплыть.

А жизнь в доме шла себе и шла. Хопкинс был вечно занят – он выполнял обязанности камердинера, прислуживал за столом, и вообще на его плечах лежала львиная доля работы по дому. Миссис Хопкинс продолжала удивлять постояльцев своим кулинарным искусством. Иногда, поднимаясь к себе после ужина, я обнаруживал, что дверь кухни открыта; мне на миг представали супруги Хопкинс, мирно сидевшие за вечерней трапезой. Я даже начал подозревать, что ненависть в их взглядах друг на друга, мною перехваченных, просто плод моей фантазии. В самом деле, будь ненависть истинной, уж конечно, явились бы и другие ее свидетельства: возвышение голоса, резкий ответ. Ничего подобного не было. Супруги спокойно и продуктивно занимались каждый своими делами, а поздно вечером я не раз слышал, как они поднимаются к себе в мансарду. Некоторое время приглушенные шаги доносились до меня сверху, затем наступала тишина, и только рано утром сквозь сон я улавливал возобновленные шумы над головой, слышал мягкие шаги вниз по ступеням мимо своей двери.

Что до спальни с двумя кроватями, где я жил и столь успешно работал вот уж три недели, она сделалась для меня кошмарным местом, хотя ни разу я не видел здесь ничего экстраординарного и не слышал иных звуков, помимо издаваемых мной самим да огнем в камине. Я твердил себе, что всему причиной я сам, что я распалил в себе уверенность, будто могу видеть невидимое и слышать неслышное – и вот воображаю призраки там, где их нет. Тем не менее и комната была отчасти повинна в моих страхах, ведь вне дома, на апрельском ветру, и даже просто вне пределов комнаты я совершенно освобождался от навязчивой идеи, которая с каждым днем все сильнее завладевала мной.

Здесь произошло некое событие; не уловимое ни зрением, ни слухом, оно не оставило следа на вещах материальных, но эффект от него, просочившись в мой разум, сделал из него фильтр, через который по капле начал проникать прямо к источнику моего существования. Объяснение, будто фантом восстал из прошлого, здесь не годилось, ибо я чувствовал, как неминуемое близится; пусть его контуры пока были неразличимы, они уже полностью оформились под покрывалом, их прячущим. Неминуемое приноравливалось коснуться меня; некий обитатель отдаленного мира тянулся сквозь время и пространство, я ощущал кожей его пальцы. Он воспользовался мелкими физическими происшествиями в этой спальне, чтобы распространить на меня свое влияние. К примеру, однажды вечером я причесывался перед тем, как идти ужинать; за моим плечом вдруг возник белый овал, подобный лицу без глаз, носа и всего прочего. Я вздрогнул, но тотчас понял, что вижу отражение овального зеркала. В другой раз я лег в постель и уже хотел погасить свет, как вдруг в открытую створку окна ворвался ветер, надув парусом полосатую занавеску, и прежде, чем я успел сообразить, какова же физическая причина сего эффекта, мне примерещился человек в полосатой пижаме, склоненный над свободной кроватью. Или вот еще: догорающие уголья, шипя, выпустили струйку дыма, а для моих ушей это прозвучало как хрип удушаемого. Нечто вело тайную работу, используя по своему усмотрению тривиальные звуки и образы, орудуя в моем мозгу, дабы он легче принял откровение, которое готовилось для него. Причем действовало это нечто с большой ловкостью – например, в то утро, когда штора приняла облик фигуры в пижаме, Хопкинс извинялся передо мной за свой внешний