Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

рисковать шинами автомобиля или мотоцикла в столь малонаселенных окрестностях. После Пензанса он едва ли встречал на пути человеческое жилье, и возможная перспектива на протяжении полдюжины утомительных миль катить велосипед с проколотой шиной представится ему слишком дорогой ценой за созерцание расписных панелей.

Таким образом, даже в горячую туристическую пору Полерн не страдает от нашествия посторонних, а в иное время года едва ли несколько человек в день преодолеют долгие две мили по крутой каменистой дороге. Это скудное число включает и почтальона: он редко спускается в деревню, оставив запряженную пони повозку на холме, поскольку всего в нескольких сотнях ярдов от вершины стоит запертый на ключ большой белый ящик, вроде корабельного сундука, с щелью для писем. Конечно, если в сумке почтальона есть заказное письмо или посылка, слишком крупная для квадратного устья сундука, ему придется шагать до самой деревни, чтобы вручить неудобное послание лично и получить несколько монет или угощение за любезность. Однако такие случаи редки. Обычно почтальон вынимает из ящика опущенные туда письма и вкладывает им на смену свежую почту, которую в тот же день или на следующий забирает посыльный полернского почтового отделения.

Что до рыбаков, которые в силу экспортной торговли служат главным связующим звеном между Полерном и внешним миром, то им и в голову не придет тащить свой улов вверх по крутой тропе и ехать шесть миль до рынка в Пензансе. Морем добраться быстрее и проще, так что они доставляют свой товар прямо на пирс. Хотя рыбная ловля – главное занятие полернских жителей, в деревне рыбы не сыскать, если заранее не выразить свои пожелания одному из рыбаков, так как обратно траулеры возвращаются пустыми, что твой дом с привидениями, а их улов на всех парах мчится поездом в Лондон.

Многовековое уединение столь маленького сообщества способствует формированию замкнутого характера, и не сыскать на свете людей более независимых, чем обитатели Полерна. И все же их связывает между собой, как мне всегда казалось, некое загадочное взаимопонимание. Они будто посвящены в древний обряд, вдохновленный зримыми и незримыми силами. Зимние штормы, лютующие на побережье, колдовство весны, жаркое тихое лето, пора дождей и осеннего увядания – из всего этого сложилось заклинание, которое жители деревни впитали строка за строкой и познали силы, которые правят миром: добрые и злые, милостивые и ужасные…

В Полерн я впервые приехал слабым, болезненным мальчиком десяти лет, предрасположенным к легочной болезни. Дела не позволяли отцу покинуть Лондон, а мне полагалось находиться на свежем воздухе в мягком климате, если я желал дожить до совершеннолетия. Сестра отца была замужем за приходским священником Ричардом Болито, уроженцем и жителем Полерна. К ним меня и отправили на три года в качестве платного постояльца.

Ричард Болито имел прекрасный собственный дом, а положенный ему по сану дом священника сдавал молодому художнику Джону Эвансу, которого Полерн до того очаровал, что он жил в деревне круглый год. В своем саду дядя и тетя построили для меня флигель с крышей, но без одной стены. Там я жил и спал, а в закрытых помещениях проводил едва ли час в сутки. Наблюдал за рыбаками в заливе, обследовал поросшие дроком утесы, круто вздымавшиеся по обе стороны деревни, болтался на пирсе и прятался в кустах вместе с деревенскими мальчишками. Не считая воскресенья и нескольких часов ежедневных уроков, я мог заниматься чем угодно, лишь бы на свежем воздухе.

Уроки давались легко. Дядюшка вел меня цветущими тропами сквозь чащу арифметики, водил на экскурсии в мир латинской грамматики, а главное, каждый день требовал связного грамотного отчета о моих делах и мыслях. Случись мне прогуляться по утесам, я должен был внятно и обстоятельно описать, что видел. Дядя развивал во мне наблюдательность, расспрашивая о том, какие распустились цветы, что за птицы реют над морем в поисках добычи или вьют гнезда в кустах. За это я ему бесконечно благодарен: наблюдательность и умение внятно выражать свои мысли вслух стали моей профессией.

Словом, ежедневные уроки меня не пугали, чего не сказать о воскресенье. Уголья кальвинизма и мистицизма, тлевшие в дядиной душе, делали воскресенье днем трепета. Его утренняя проповедь опаляла предвестием вечного огня, уготованного нераскаянным грешникам, и дневная проповедь для детей устрашала не меньше. Мне хорошо запомнилось дядино изложение догмата об ангелах-хранителях. Дитя может чувствовать себя в безопасности под ангельской защитой, однако соверши ты хоть одно из множества прегрешений – и хранитель отвернется от тебя. А между тем наряду с ангелами существуют силы злые и ужасные, готовые в любой момент наброситься на грешника; их дядюшка живописал с особым смаком.

Прекрасно запомнилась мне одна из утренних проповедей, в которой он говорил об уже упомянутом алтарном ограждении. На панелях изображены ангел Благовещения и ангел Воскресения, но также Аэндорская волшебница [52], а на четвертой – сцена, тревожившая меня в детстве больше всего. Она изображает покойницкую при церковном кладбище Полерна, и, когда дядюшка, спустившись с кафедры, указал на это, обведя рукой полустершуюся от времени резьбу, точность образа сразу бросилась в глаза. В проеме стоит священник в капюшоне с крестом в руках, которым он защищается от жуткой твари, напоминающей гигантского слизня. В дядюшкином истолковании тварь представляла собой бесконечно злое и могущественное воплощение тех темных сил, о которых он проповедовал детям, и единственным средством победить ее было чистое сердце, полное непоколебимой веры. Под этой сценой вырезана фраза «Negotium perambulans in tenebris» из девяностого псалма. Перевод ее – «язва, ходящая во мраке» [53]– является лишь бледным отражением латинского текста, ибо Тварь куда страшнее любой язвы, способной убить лишь плоть, – это обитатель дальних пределов тьмы, палач Божий, обрушивающий всю силу Его гнева на грешников…

Когда дядя заговорил об этом, прихожане стали многозначительно переглядываться и перешептываться. Охваченный жгучим любопытством, какому не в силах противостоять ни один десятилетний мальчишка, я не успокоился, пока не выудил подробности у своих деревенских приятелей, когда на следующее утро мы голышом загорали после купания. Никто не знал всей истории целиком, однако из обрывочных сведений сложилась весьма пугающая легенда. В общих чертах она такова.

Когда‐то всего в трех сотнях ярдов от нынешней церкви, под чьими сводами терроризировал нас каждое воскресенье дядюшка, располагалась церковь куда более древняя, сложенная из камней, добытых тут же в каменоломне. Хозяин этой земли снес церковь и из ее камней выстроил себе дом на ровном участке под каменоломней. Из алтаря он в своей беспредельной порочности сделал стол, за которым ужинал и играл в кости. Однако к старости негодяем овладела черная тоска, и всю ночь в доме